293
Воля или Положения о крестьянах, читаем у г. Крылова, была сброшюрована в одну книгу in folio в 400 страниц. Сначала стоял указ Правительствующему Сенату, потом манифест, затем общее положение и т. д., всего 15 отдельных законоположений (в «Крестьянском Вопросе» Межова показано даже больше и вернее, – а именно 23. См. С.178. № 1408), написанных на языке, мало понятном для народа, на «приказном» языке. По справедливому замечанию г. Крылова, как ни мало знакомы были образованные люди с законами, но все же им легче было усвоить смысл всех 15 томов Свода Законов, чем неграмотным крестьянам 400 страниц разбросанных пятнадцати крестьянских узаконений (см. там же с. 96). Один из членов Редакц. ком. кн. Черкасский впоследствии откровенно признавался, что если бы ему пришлось сызнова составлять проект Положений, то он ограничился бы сотнею статей, изложенных на языке, понятном народу (см. письмо его к Милютину в н. с. Леруа-Болье, 61). Ю. Ф. Самарин рассказывает о своих бесплодных усилиях растолковать Положения. «Вот ведь воля царя», – говорил он им, читая статьи. «Где же нам, батюшка, понять, – отвечали крестьяне, – мы народ темный». См. письмо Самарина к Милютину в н. с. Леруа-Болье: L’ empire etc. С. 415). Для предупреждения такого печального недоразумения Я. И. Ростовцев проектировал приглашение в состав Редакционной комиссии двух смышленых крестьян с тем, чтобы они давали в качестве экспертов заключения о степени вразумительности для крестьян Положений (см. Первые шаги к освобожд. крест. Еленева, 87). В некоторых местах мировые посредники эксплуатировали это непонимание в пользу помещиков (см. Головачева. Десять лет реформ, гл. VII), а в других прямо искажался смысл закона и агентами администрации в ущерб крестьянам. (См. статью Кавелина в Вест. Евр., 1883.).
См. назв. очерки Якушкина, 16.
См. Русск. Стар., 1892. № 4. С. 87.
Там же, 94.
Якушкин в н. Очерках сообщает такой случай. Мужики наняли садовника читать «волю». Дали ему штоф водки да целковый денег; затем подбавили еще полштофа. Как стал тот читать с утра, только на другой день к вечеру и кончил: половина барщины спит, другая слушает, половина барщины спит, другая слушает. Так и прочитал!
– Что же вы поняли? – спрашивал Якушкин у крестьян.
– А что поняли?! Тебе говорят, та воля на четыре грани написана (sic).
– Для чего же вы читали ту волю, коли из вас никто и понять не может?
– А так, друг любезный, закон велит! А мы от закону не прочь.
В этом искреннем и глубоком уважении к закону и к невозможности уяснить себе его смысл заключался весь драматизм положения крестьянского населения, которое нередко было усмиряемо за желание исполнить закон буквально и по крайнему своему разумению.
Там же. Рус. Стар., 94-100.
См.Русскую Старину, 1892. № 6. С. 617. См. Леруа-Болье. L’ homme etc., 79 и Дневник Никитенко, II, 259.
Не доверяя местным властям, народ, по язвительному замечанию Ю. Ф. Самарина, только в призыве войска видит доказательство подлинности воли высочайшей. См. Leroy-Beaulieu. Un homme q’ etat Russe, 89.
Между крестьянами, по словам Дренякина, вкоренилось убежденье, что если они не отобьются (приняв слово отбывать барщину за отбивать оную) к Святой неделе, то на вечные времена останутся крепостными. Этим он объясняет их беспримерную неустрашимость (с. 319, 321 Записки Рус. Арх., 1896. № 11).
См. Русск. Арх., 1896. № 11 «О беспорядках в Пензенской губернии». С. 325. О столкновении в с. Кандеевке см. также в Русской Старине 1885 г. Т. 46.
Всех недоразумений в два первые года было 1100.
Барон А. Н. Корф вводил Положение 19 февраля в одной из малороссийских губерний. «В одном из пунктов готовилось сопротивление целых трех громад. Все усилия местных властей и самого губернатора разбились об угрюмое упорство этих возмутившихся громад. Барон Корф это знал и, разумеется, прибыл на место бунта в взволнованном душевном состоянии предвидя, что польется кровь. Корф приезжает в флигель-адъютантском мундире… Толпа стоит безмолвная и неподвижная, как камень. Барон Корф начинает уговаривать громаду… В ответ ни звука, ни движения. Барон Корф вторично обращается к толпе… По рядам раздалось кое-где зловещее “км”, и ни звука больше. С замирающим сердцем барон Корф в третий раз обращается к громаде и предупреждает ее, что если она не изъявит покорности, он прибегнет к войскам… Мертвое молчание ответило ему на третье увещание… Наступил критический момент… “Повозку сюда и солдат!” —крикнул громким голосом барон Корф. – Немало минут прошло с того мига, как раздалось приказание, до мгновенья, когда появились первые повозки с солдатами. Громада продолжала стоять, как камень, барон Корф тоже; царило мертвое и торжественное молчание. “Жен и детей сажать в повозки! – приказал барон Корф солдатам, – и увозить в губернии, куда я назначу”. Первые две минуты громада стояла не дрогнув. Потом стали раздаваться женские вопли. Громада дрогнула, стала шевелиться, камень превратился в людей, глухой стон прошел по рядам. Барон Корф стоял неподвижно, крутя усы, и сердце под мундиром билось, как никогда, от вопроса: удастся ли или не удастся! Вдруг послышался какой-то страшный шум. Барон Корф обернулся к громаде. Точно сговорившись, все 3000 человек, сняв шапки, бросились на колени… Мятеж кончился, громада не сдававшаяся перед страхом войска, сдалась перед угрозою лишиться жен и детей… Гениальная (sic) находчивость молодого флигель-адъютанта дала блестящий результат». (Гражд., 1893. № 38).
См. Безобразова. Управление и самоуправление. СПб., 1882, 276. А как иные администраторы «толковали» крестьянам волю, можно видеть из следующего примера: Радзиковский передает, как в 1861 г., после объявления воли, в Боровичи пришла толпа крестьян, чтобы просить исправника разъяснить им непонятные места в Положении 19 февраля. Исправник им объяснил по-своему: окружил пришедших отрядом солдат с заряженными ружьями и перепорол всех крестьян по очереди и затем разогнал по домам. «И вот порядочная доза ударов розгами была для темного люда толкованием Высочайшего манифеста, – говорит Радзиковский и заключает, – Подобные уродливые явления в жизни могли осуществляться лишь при отсутствии тогда гласности». Рус. Стар., 1895. № 5.
См. «Красное Яичко», 9, 13.
О характере этих «бунтов» может дать понятие первый «бунт», записанный Якушкиным, по случаю сипацы (так преобразилось в народном говоре слово «эмансипация»). Вычитав в Положении, что на барина полагается работать три дня, крестьяне (Орловской губ.) приходили к помещикам с требованием работы. А между тем в начале марта никаких полевых работ не оказывалось.
– Что вам, братцы, надо? – спрашивает помещик.
– Работать, батюшка, работать, – отвечали мужики и бабы.
– Теперь работать нечего, – отвечал им барин, – работы нет никакой.
– Что хочешь, заставь делать, батюшка.
– Не нужно мне нынче вашей работы, ступайте домой.
– Нельзя этого сделать; это дело не твое, это казна! Царь указал быть трехдневке, мы на трехдневку и пришли… Сделай милость, заставь что-нибудь работать. Барин сжалился и заставил чистить двор. 200 человек дружно принялись и в минуту вычистили двор.
Окончив работу, крестьяне снова просили работы, и помещику насилу удалось уговорить их разойтись по дворам.
– Не было бы нам худа, не было бы нам беды от этого какой, – говорили мужики. На этот раз дело не дошло до усмирения силою, но нередко бывали случаи, что прибегали к экзекуции, как только крестьяне делали попытку отстоять право, понимавшееся ими по-своему (назв. Очерки, 56).
См. Моск. Ведом., 1861. № 94.
В воспоминаниях г. Лучинского, помещенных в октябрьском номере Русской Старины 1897 г., мы находим любопытные рассказы о времени введения в действие Положения об освобождении крестьян в Херсонской губернии, где автор воспоминаний был тогда судебным следователем. В имение одного богатого помещика был доставлен манифест об освобождении и самое Положение. Крестьяне собрались читать его и толковали между собою о значении отдельных его статей. Управляющий, узнав об этом, решил, что крестьяне начинают бунтовать, и с вечера послал сообщить исправнику о бунте. На другой день прискакал исправник, и хотя крестьяне спокойно работали на барщине, однако он признал за полезное и нужное все-таки подвергнуть их усмирению. Он потребовал из соседних южных поселений наряд в 300 человек с старостами и десятскими, велел заготовить розог, призвал на экономический двор всех местных крестьян и всех их наказал розгами, каждого по 50 ударов, за исключением семи человек зачинщиков, которые предавались суду за чтение Положения, за то, что один из них позволил производить это чтение у себя в избе, и пр. «Получив это дознание, – рассказывает г. Лучинский, – я немедленно отправился на место, произвел следствие и затем составил обстоятельное и мотивированное постановление, которым признал, что бунта никакого не было, а потому и постановил арестованных из-под стражи освободить, а дело для прекращения представить в уездный суд. Боже мой, какой поднялся гвалт из-за этого! Исправник послал с эстафетою донесение губернатору, что он не ручается за спокойствие в уезде после такого распоряжения судебного следователя, освободившего главных виновных, не понесших вследствие того даже и такого наказания, какому подвергнуты были менее виновные участники бунта… Помещики смотрели на меня как потатчика бунтам против них крестьян»… Автор воспоминаний продолжает: «Других более или менее серьезных волнений крестьян не припоминаю, но местная администрация сильно волновалась. По получении сведений о том, что в каком-либо имении крестьяне привезли к себе грамотея, и он читал им Положение, его хватали и вместе с привезшими его крестьянами привлекали к суду». Крупное столкновение вышло у калужского губернатора Арцимовича с известным богачом Мальцевым. Троих крестьян, виновных в чтении «воли», Мальцев велел заковать в цепи и отправить в Калугу. Арцимович расковал и вернул назад. Дело тянулось несколько лет и кончилось пустяками.
