где его потенциальными партнерами по диалогу могли быть Белый и Блок, Флоренский и Бердяев, Мережковский и Замятин… Но Бахтин писал не о них и не с ними. Кажется, всю свою жизнь он разговаривал с отсутствующими: Достоевским, Рабле… На третье место – а если в хронологическом порядке, то на первое – следует поставить Фрейда.
Книга Валентина Волошинова «Фрейдизм: критический очерк» продолжала «Психологическую и психоаналитическую библиотеку», издававшуюся в Госиздате Иваном Ермаковым. Случилось так, что, выйдя в 1927 году, она поставила точку на изданиях Ермакова в ГИЗе. Возможно, что на фоне обостряющейся идеологической дискуссии и приближающегося поражения троцкистов Шмидт, а может быть, и сам Ермаков пытались таким образом уйти из-под обстрела, опубликовав у себя квалифицированную критику психоанализа и задав определенный уровень, ниже которого, как они надеялись, дискуссия не должна опуститься.
Впервые публично объявил об авторстве этой книги Вячеслав В. Иванов. В статье, которая открывала посвященный 75-летию Бахтина том тартуских «Трудов по знаковым системам», он с уверенностью утверждал, что «основной текст» книги о фрейдизме принадлежит Бахтину, а Волошинов произвел в ней «лишь небольшие вставки и изменения отдельных частей». В том же 1973 году в Саранске вышла другая книга, посвященная юбилею. Во вступительной статье Вадим Кожинов характеризует книгу «Фрейдизм» как одну из тех, которые были написаны друзьями и учениками Бахтина на основе бесед с ним. Различия в атрибуции книги о фрейдизме связаны с различиями в оценке той роли, которую эти авторы приписывают психоанализу в творческом пути Бахтина. Иванов считает, что психоанализ был отправной точкой эволюции Бахтина, и характеризует всю его теорию как «преодоление психоанализа с семиотической точки зрения». Напротив, Кожинов не придает психоанализу никакого значения.
Все это странно потому, что обе статьи писались людьми, близко знавшими Бахтина, и были опубликованы при его жизни. Американские биографы Бахтина сообщают, что сам он незадолго до смерти категорически отказался подписать документ, подтверждающий свое авторство. Отказ не помешал ВААПу [23] официально требовать упоминания Бахтина на титуле всех иностранных изданий «Фрейдизма». Вопреки этому редактор перевода, изданного в Соединенных Штатах, уверен в том, что автором книги является Волошинов. Спор идет также об авторстве еще одной книги Валентина Волошинова, «Марксизм и философия языка» и нескольких его статей, а также книги Павла Медведева «Формальный метод в литературоведении. Критическое введение в социологическую эстетику». Все они вышли почти одновременно, в 1928–1929 годах. От собственных книг Бахтина эти книги отличает демонстративно марксистская ориентация, непривычно сочетающаяся с оригинальностью многих частей текста. По их прочтении остается ощущение, что они написаны на злобу дня и представляют адаптацию сильной, развивающейся по своим законам мысли к «социальному заказу», варьирующемуся в разных предметных областях. Для понимания ситуации важно также, что Бахтин, охотно возвращавшийся к своим текстам, не стремился, насколько известно, переработать или просто переиздать спорные книги. Признавая свой вклад в эти книги, он говорил, что от своего лица писал бы иначе.
Загадкой являются и причины, по которым Бахтин, если он был автором спорных книг, не мог или не хотел издать их или, скажем, первоначальные их варианты под собственным именем. Вплоть до ареста в январе 1929 года он, насколько известно, не подвергался преследованиям. Самое радикальное объяснение предложил Виктор Шкловский. В интервью, которое он дал американским биографам Бахтина в марте 1978 года, он утверждал, что тот просто продал рукопись своей книги «Формальный метод» Медведеву.
Бахтин имел серьезные связи, и они помогли ему в ситуации, в которой помочь было почти невозможно. После ареста Бахтина Горький и Алексей Толстой направили властям телеграммы в его поддержку. Книга о Достоевском вышла в свет в мае 1929 года, через несколько месяцев после ареста ее автора, что само по себе поразительно. Луначарский сразу же отозвался положительной рецензией в «Новом мире», опубликованной в 10-м номере того же года, – а Бахтин все еще находился в предварительном заключении! В ходе следствия ему были предъявлены политические обвинения, напоминающие легендарные обвинения Сократу. Бахтин якобы был членом монархического Братства святого Серафима, портил молодежь во время публичных лекций, а также был назван в некоем списке членов будущего правительства России. Он был осужден на 10 лет. По состоянию здоровья Соловецкий лагерь был заменен ссылкой в Кустанай.
Пожалуй, Бахтин выбрал стратегию, оптимальную для своего физического и духовного выживания. Если, скажем, в порядке мысленного эксперимента вообразить, что все четыре книги, включая монографию о Достоевском, подписаны одним человеком, который попадает тем самым в центральный нерв яростной идеологической полемики, то меры пресечения его известности, скорее всего, были бы жесткими. Интеллектуал, живший в Ленинграде двадцатых годов, мог чувствовать, чего ему бояться в близком будущем. С другой стороны, даже в тех классических текстах, которые подписаны им самим, часто заметно его желание вложить собственную, совершенно оригинальную философскую мысль в творчество своих героев – Достоевского и Рабле. Его очень своеобразный авторский стиль был таков, что он предпочитал найти свою мысль в чужом тексте, нежели высказать ее от первого лица.
По аналогии вспоминается Ермаков, находивший у Гоголя, «при подавленной агрессивности», невротическое стремление пользоваться для самовыражения чужими темами и явственно проявлявший подобное стремление сам (см. гл. VI). Но природа бахтинского дарования совсем иная. Ее можно скорее сравнить с отмеченным Ефимом Эткиндом в истории советской поэзии «удивительным процессом, когда ряд крупнейших поэтов становятся профессиональными переводчиками… Лишенные возможности до конца высказать себя в оригинальном творчестве, русские поэты… говорили со своим читателем устами Гёте» и других великих коллег. Такая вторичность – характерная черта творчества, привыкшего к самоцензуре. Но она же свойственна, и совсем по другим причинам, эстетике постмодернизма. В силу органических особенностей вкусов и метода Бахтина, цензура и самоцензура не только не помешали, но, возможно, и помогли ему двигаться по его пути, на котором философское и этическое учение развертывалось как история литературы.
Одновременно с «Фрейдизмом» в том же 1927 году вышла в свет другая, по-своему замечательная книга Константина Вагинова «Козлиная песнь». Этот роман зло и, скорее всего, достоверно изображает жизнь узкого кружка интеллектуалов, к которому принадлежали Бахтин, Волошинов и сам Вагинов, друживший с ними. Мы видим жизнь отвратительную и отчужденную, полную непонятого еще страха и осознанной обреченности любых духовных усилий (трудно понять, на каком основании Кожинов охарактеризовал эту атмосферу как «карнавальную»). Некоторые из персонажей романа могут быть идентифицированы с реальными людьми, окружавшими Бахтина; сам он изображен уважительно, в виде безымянного философа, под конец романа кончающего с собой. В обстановке «Козлиной песни» проблема авторства действительно не кажется серьезной.
Советские десятилетия так запутали свою историю, что
