Если такое могло происходить в области, которая являлась средоточием всех усилий режима, то в других сферах противоречия были еще более глубокими. Все более усложнялись экономические проблемы. Пятилетний план 1951 –1955 гг. был представлен стране с опозданием почти на два года. Глубокий упадок деревни вызывал в народе опасения нового голода. Запасов не хватало: их недостаточность представляла собой серьезную опасность на случай войны[7]. Изоляция от всех других стран мира и мания секретности замораживали научный и технический прогресс, накапливалось отставание от уровня развития мировой культуры, что осознавалось еще немногими, но уже создавало препятствия на пути экономического прогресса даже в отраслях, поставленных в наиболее привилегированные условия[8]. Трудно сказать, насколько Сталин осознавал эту реальность. Но если судить по его действиям, о которых нам известно, то он понимал происходящее: он, например, намеревался еще увеличить налоговое обложение крестьян, предполагая довести его /384/ до такого уровня, который в действительности превысил бы объем исех доходов, получаемых ими в виде поступлений от продажи продукции государству[9].
Страна же в целом в еще меньшей степени сознавала свои проблемы. Информация, получаемая гражданами, была в высшей степени ограниченной: газеты, абсолютно унифицированные, поставляли читателям стереотипные пропагандистские клише и давали минимум новостей, строжайшим образом отбираемых и контролируемых. Никто не имел представления о том, что происходит за пределами местности, где он живет, или вне той сферы деятельности, в которой он непосредственно занят. Такие методы могли, конечно, ввести в заблуждение иностранца[I], но они отнюдь не помогали тем не менее самому Советскому Союзу искать выход из его собственных противоречий. Каждый мог видеть недостатки, часто весьма серьезные, в тех областях жизни, в которых он непосредственно действовал, но не имел смелости или права говорить о них: оставалось в таком случае надеяться лишь, что в других делах ситуация складывается получше, как об этом и пишет печать.
То, что неудовлетворенность положением возрастала, было позднее подтверждено многочисленными свидетельствами, страх же мешал в то время даже открыть рот. Проявлений брожения и беспокойства в среде ученых, специализирующихся в области гуманитарных и общественных наук, было достаточно. Даже в биологии в конце 1952 г. вновь появились первые признаки возобновления полемики против Лысенко[10]. Но любые исследования были парализованы из-за чувства страха и безнадежности.
«Простое намерение затронуть социально-экономическую тематику, если она относилась к сфере истории советского общества, — рассказывает один из современников и участников событий, — рассматривалось как нечто подозрительное»[11].
Пренебрежение законностью породило нечто вроде «юридического нигилизма». Внутренняя культура советского общества развивалась под знаком того явления, которое позднее было названо «психологической травмой». «Шуршание цитат» — по большей части из трудов Сталина, как говорил еще один очевидец событий того времени, — «заглушало живые голоса»[12].
И в делах международных не все шло так, как того хотелось бы Сталину. Противники, объединившиеся против СССР в мощную коалицию, были многочисленны и сильны. Корейская война не принесла /385/ успеха и Москве. После победы над нацизмом Советский Союз усилил свои позиции. Сталинская модель социализма получила распространение в ряде стран Восточной Европы. В лице Азии Советский Союз нашел себе могучего союзника. Сталин к тому же был общепризнанным главой всего международного коммунистического движения. Но именно поэтому он лучше, чем кто-либо иной, мог ощутить, насколько тяжело держать в своих руках все нити этой широкой сети политических сил по всему миру.
Китайский союзник был тверд, проникнуть в его душу было невозможно. Коминформ безжизнен. Бунт Тито не сломлен, ему удалось укрепить свои позиции. В первый момент Тито попытался реагировать на разрыв связей, применяя в своей стране с особым усердием сталинские методы, но с начала 50-х гг. югославские коммунисты стали искать свою оригинальную форму строительства социализма, отказались от форсирования коллективизации в деревне и приступили к внедрению самоуправления на промышленных предприятиях[13]; в результате впервые советскому опыту была противопоставлена другая модель. Сам Сталин в начале 1951 г. дал согласие на новую программу английской коммунистической партии, где речь шла о «британском пути к социализму»; согласно этому документу, этот путь должен пролегать через использование методов парламентаризма[14]. Сталин надеялся, скорее всего, что коммунисты таким образом сумеют получить больше поддержки в англосаксонских странах, которые были наиболее сильными противниками СССР, а ведь именно в этих странах компартии отличались крайней слабостью. Москва старалась пресечь развертывание полемики, которую породило поражение коммунистов в Греции, не только внутри партии этой страны, но и между нею и другими партиями[II].
Сталин тогда кратко заметил, что «большая часть зарубежных коммунистических партий» обладает «недостаточным уровнем марксистского развития»[15]. Он не видел иного решения, кроме как вернуться к какому-нибудь варианту организации, которая напоминала бы старый Коминтерн. В этом состоял смысл его предложения Тольятти: уехать из Италии и принять на себя обязанности секретаря Коминформа. Оно было сделано в конце 1950 г. За год до этого Сталин излагал Тольятти иные соображения; они, казалось бы, исключали извлечение на свет старых организационных структур, подобных /386/ Интернационалу: когда Тольятти напомнил ему об этом, Сталин ответил, что за год он изменил свое мнение[16]. Тольятти тем не менее отклонил предложение и вызвал этим отказом большое раздражение Сталина[17]. Этот эпизод подтверждает, что в совершенно новых исторических условиях Сталин не находил ничего лучшего, как вновь прибегать к схемам, позаимствованным из его прошлого политического опыта: он был неспособен изобрести что-нибудь новое.
В конце своей жизни Сталин, который в свое время ощущал к себе отношение как к всего лишь «практику», страстно желал быть ведущим теоретиком марксизма среди ныне живущих; он как будто стремился оправдать старания своей пропаганды, которая давно уже причислила его к сонму классиков. Свои последние работы, довольно многочисленные, он посвятил именно вопросам теории. Кроме всего прочего, Сталин был единственным человеком в СССР, который мог себе позволить вторгнуться в те просторы, куда никто другой не рисковал углубляться: теоретические новации никого не привлекали, так как считались делом «просто смертельным»[18]. В 1950 г. Сталин опубликовал некоторые работы, посвященные вопросам языкознания. Но наиболее внжная работа увидела свет только в 1952 г., ее темой были «экономические проблемы социализма в СССР».
С 1929 г., когда Сталин прекратил, произнеся всего одну речь, все дебаты по проблемам развития планирования, которые разворачивались до этого момента, экономическая мысль в СССР находилась в состоянии почти полного паралича[19]. Превратности судьбы Варги в послевоенные годы не могли, конечно, служить стимулом для ее нового подъема. Ученые не располагали даже элементарными статистическими данными — они все оказались секретными. Учебник по политической экономии, проект создания которого обсуждался перед войной, разрабатывался с 1947 г., но еще не был подготовлен[20]. Когда в конце 1951 г. была создана его первая редакция, Сталин решил провести закрытое обсуждение этой работы в кругу специалистов; позже он предпочел вмешаться лично и высказаться самому.
Участь его последних работ весьма характерна для того кризиса, который сопровождал мрачный период упадка сталинского правления. Экзальтированный восторг по поводу выхода в свет этих работ, восхваляемых как гениальное выражение непревзойденного глубокомыслия и прозорливости, продолжался всего несколько месяцев, пока жив был их автор. Наследники Сталина напрасно пытались в этих трудах найти какой-нибудь ответ на те вопросы, которые их мучили. Вряд ли этому стоит удивляться. Самое беспристрастное изучение внутренних достоинств этих работ вскрывает их полную убогость. В лучшем случае, идет ли речь о языкознании или об экономике, они содержали положения, которые в научном плане являются совершенно элементарными. Кроме того, они являлись отражением идей и соображений, /387/ весьма далеких от реального состояния дел в той области, которой, казалось бы, были посвящены.
Анализируя характер мирового развития начала 50-х гг., Сталин совершенно не принимал во внимание взрыв освободительной борьбы колониальных народов, хотя этот процесс уже в то время превратился в наиболее важное явление международной жизни текущего десятилетия. С точки зрения Сталина, капитализм не изменился в результате этих событий. По его мнению, капиталистические страны, как это было еще до двух мировых войн, заняты прежде всего междоусобной борьбой за раздел мира. Из этого он делал вывод, что если войны между СССР и блоком империалистических сил можно избежать, то вооруженные столкновения между различными коалициями капиталистических стран будут происходить обязательно. Правильно предвидя, что Германия и Япония в какой-то момент восстановят свое могущество (а убеждение в этом было у Сталина твердым), он был уверен и в том, что схема прошлых конфликтов будет вновь и вновь повторяться вплоть до окончательной гибели империализма. Развитие подлинных новых противоречий капиталистического общества от него ускользнуло. Вообще это общество представлялось Сталину не способным к переменам, обреченным на безостановочное загнивание и обнищание, теряющим способность к движению. Причину будущей катастрофы противоположного лагеря Сталин усматривал в расколе мирового рынка. Конечно же, верно то, что единство международного рынка было утеряно еще в результате войны 1914–1918 гг. Но не было никаких оснований утверждать, как это делал Сталин, о существовании двух рынков, якобы совершенно различных и противоположных, — капиталистического и социалистического, каждому из которых были бы присущи свои особые законы: ведь и сами социалистические страны в своих экономических связях продолжают использовать цены, формирующиеся на капиталистическом рынке, так как у них нет иных, собственных объективных критериев ценообразования[21].
