Анализируя характер мирового развития начала 50-х гг., Сталин совершенно не принимал во внимание взрыв освободительной борьбы колониальных народов, хотя этот процесс уже в то время превратился в наиболее важное явление международной жизни текущего десятилетия. С точки зрения Сталина, капитализм не изменился в результате этих событий. По его мнению, капиталистические страны, как это было еще до двух мировых войн, заняты прежде всего междоусобной борьбой за раздел мира. Из этого он делал вывод, что если войны между СССР и блоком империалистических сил можно избежать, то вооруженные столкновения между различными коалициями капиталистических стран будут происходить обязательно. Правильно предвидя, что Германия и Япония в какой-то момент восстановят свое могущество (а убеждение в этом было у Сталина твердым), он был уверен и в том, что схема прошлых конфликтов будет вновь и вновь повторяться вплоть до окончательной гибели империализма. Развитие подлинных новых противоречий капиталистического общества от него ускользнуло. Вообще это общество представлялось Сталину не способным к переменам, обреченным на безостановочное загнивание и обнищание, теряющим способность к движению. Причину будущей катастрофы противоположного лагеря Сталин усматривал в расколе мирового рынка. Конечно же, верно то, что единство международного рынка было утеряно еще в результате войны 1914–1918 гг. Но не было никаких оснований утверждать, как это делал Сталин, о существовании двух рынков, якобы совершенно различных и противоположных, — капиталистического и социалистического, каждому из которых были бы присущи свои особые законы: ведь и сами социалистические страны в своих экономических связях продолжают использовать цены, формирующиеся на капиталистическом рынке, так как у них нет иных, собственных объективных критериев ценообразования[21].
Не менее туманными были суждения Сталина о советской экономике. Отправной идеей было утверждение, что в СССР уже построено социалистическое общество и начинается его переход к высшей фазе развития — коммунизму. Но действительность страны была весьма далека от того, что хотя и в приблизительной форме, но все же выдвигалось и Марксом, и Лениным в качестве критериев и категорий, присущих характеристике данного типа общества. Сталин выбивался из сил, стараясь выпутаться из этого противоречия. Его наиболее интересное утверждение касалось природы экономических законов: существуют объективные законы, объяснял он, от действия которых не может освободиться даже и советское общество. Как ни элементарен был этот тезис, он был существен, поскольку еще со времен первого пятилетнего плана в советской идеологии распространение получило, не без участия самого Сталина, убеждение, что в СССР можно добиться чего угодно, не подчиняясь /388/ каким-либо экономическим императивам. Когда же Сталин попытался определить сами эти законы развития советского общества, он в этом деле не вышел за пределы самых общих описаний и пропагандистских штампов, которые имели мало общего с наукой. Поэтому не лишенной основания кажется гипотеза, выдвинутая в более поздний период, что, по мнению Сталина, в его задачу прежде всего входило утверждение представления о некоем мифическом совершенстве реально сложившейся в советской экономической жизни ситуации, оправдав ее существование действием абсолютных объективных законов, «независимых от воли людей»[22].
Публикация этих работ не стала прелюдией к какому-либо изменению практической политики. Для Сталина высшим проявлением социализма оставалась государственная собственность на средства производства. Только тот факт, что она не может еще охватить и сельскохозяйственное производство, объясняет, согласно Сталину, сохранение в СССР рынка с закономерностями и категориями, ему присущими (цены, деньги, торговля). Достаточно, следовательно, будет провести постепенно полное огосударствление деревни, чтобы стал возможен обмен продукцией между различными отраслями народного хозяйства без посредничества денег. Если к этому добавить дальнейшее широкое распространение культуры, а также просто удвоить уровень реальной заработной платы, которая была в те годы нищенской, то коммунизм, можно считать, стоит у порога[23]. Все то, что Сталин говорил о советском сельском хозяйстве, на самом деле не имело никакого отношения к тому, что в действительности происходило в разоренных селах. Им было отвергнуто даже то единственное конкретное предложение, которое выдвигалось в процессе обсуждения: высказывалась идея передать колхозам право собственности на сельскохозяйственную технику, с помощью которой они работали[24].
Работа была опубликована накануне XIX съезда партии. Сталин лично просил, чтобы на нем каждый оратор выразил свое мнение о содержании его труда[25]. Все поднимавшиеся на трибуну говорили о нем в самых хвалебных выражениях, свойственных любому отзыву на каждое слово, произнесенное Сталиным. Работа расписывалась как целостная программа «перехода к коммунизму»[26]. Сталин думал, однако, о чем-то большем. В будущем учебнике политической экономии он уже видел новое фундаментальное изложение сталинской идеологии, обязательной для всех революционеров в мире, которые должны «учиться» у СССР. Они должны взять ее на вооружение для практической реализации в своих странах[27]. Это был бы апофеоз, в котором единая модель социализма нашла бы максимальное выражение.
Ход работы XIX съезда, на котором партия окончательно отказалась от своего именования как партии большевиков и назвалась просто Коммунистической партией Советского Союза (КПСС), подтвердил наличие в эти годы глубокого кризиса. В СССР и правители, /389/ и управляемые в дальнейшем старались вычеркнуть его из памяти истории: в более позднее время об этом событии стремились говорить как можно меньше (стенограмма выступлений на съезде не была до сих пор опубликована). И все же это было событие большого значения: первый съезд партии за 13 лет. О созыве съезда было объявлено в августе, а заседания его проходили с 5 по 14 октября 1952 г.
Сталин взял слово только в самом конце работы съезда и выступил с чрезвычайно кратким приветствием в адрес зарубежных гостей. Он сказал, что коммунистическим партиям капиталистических стран надлежит поднять высоко знамена «демократических свобод» и «национальной независимости», которые буржуазия позволила втоптать в грязь[28]; эти слова произвели сильное впечатление на коммунистов стран Западной Европы, но они никак не согласовывались с тем, что происходило в сфере влияния СССР. Основным докладчиком был Маленков: это поручение, казалось, представляло собой ясное указание на возможного наследника Сталина. Но из его доклада никто не мог себе уяснить, каковы же были действительные проблемы страны. Маленков лишь уверял, что в ближайшее время Советский Союз от них избавится: например, он говорил, что зерновая проблема СССР «разрешена окончательно и бесповоротно»[29].
В работе съезда проявились и другие, еще более тяжелые признаки кризиса. Вновь там заговорили языком полемическим и антибюрократическим. Так поступил сам Маленков в той части своей речи, которая касалась положения в партии. Он резко акцентировал внимание на четырех пунктах: необходимо дать больший простор самокритике и критике «снизу»; «дисциплина партийная и государственная» должна быть укреплена и должна стать единой для всех, руководителей и руководимых; выдвижение и подбор «кадров» должны проводиться более строго, не должно быть места для кумовства и личных капризов, как это часто случается; необходимо также усилить «идеологическую работу», для того чтобы не допустить возрождения «буржуазной идеологии» и «остатков антиленинских групп» (то есть оппозиций давнего времени)[30]. Эти же самые вопросы выдвигались в качестве причины для обновления Устава партии; с докладом об этом выступал Хрущев, который приводил аргументы, аналогичные тем, что использовал Маленков. Членам партии предписывалось исполнение новых обязанностей: критика и самокритика; запрет любых форм «двойной дисциплины», одной — для руководителей, другой — для рядовых членов; уважение к «секретности в партии и государстве»; обязанность докладывать наверх о местных «недостатках», «невзирая на лица»; подбор руководителей без каких-либо соображений дружбы, родства или землячества[31].
Даже если под этими докладами и уставными новшествами и не было подписи Сталина, то наверняка инициатива исходила от него и их содержание контролировалось им же. О том же самом говорил также и Поскребышев, который около двадцати лет был личным /390/ секретарем Сталина и не мог сказать чего-либо, что не исходило бы прямо от него[32]. Принципы, которые таким образом были утверждены, могли выглядеть как выражение ясных и безусловных моральных обязательств, связанных непосредственно с реальным недовольством, существовавшим в стране, хотя оно конкретно не проявлялось. Но практика сталинского правления показала уже, что появление антибюрократических заявлений прямо связано с вполне определенными последствиями. Дважды в прошлом такие кампании уже имели место: в 1928 г. и в 1937 г. В обоих случаях они сопровождались расправами; в первом расправа была осуществлена бескровными политическими средствами, во втором — методами кровавого террора. Изгнание и уничтожение коснулись тогда значительной части слоя руководителей советского общества[33]. К этой социальной группе, покорной дисциплине и послушной, Сталин не испытывал большого уважения. В момент раздражения он называл их «проклятой кастой»[34]. Он, видимо, еще раз готов был возложить на нее ответственность за нищету и разорение страны, выставив руководящие кадры виновниками всех несчастий. А ведь они были бюрократическим и аристократическим вырождением, продуктом самой сталинской концепции, они были основной составной частью ее реализации в советском обществе. Эта корпорация функционеров была порождена сталинскими методами руководства, стала их неизбежным следствием. Сталин всегда оставался не более чем пленником этого противоречия, наиболее сложного противоречия всей его политики.
