Когда Хрущева сместили, в Москве снова был провозглашен принцип коллегиального руководства. Совсем недавно люди, хорошо знавшие СССР, были готовы предположить, что это решение принято надолго[4]. Факты опровергли это мнение. Конечно, произошли некоторые, хотя и немногие, персональные изменения в олигархии, принявшей наследие Хрущева. Брежнев постепенно возвысился над своими коллегами. Для него в 1966 г. был восстановлен, хотя и без неограниченной власти, сталинский пост Генерального секретаря, в тот момент снова введенный в Устав партии. (По этому случаю и Президиум ЦК снова стал называться Политбюро[5].) Эта должность остается полностью обособленной от должности Председателя Совета Министров. Однако, находясь на посту Генерального секретаря, Брежнев в 1977 г. занял и пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР, которому новая Конституция дала большие прерогативы и больше блеска, чем в прошлом, приравняв реально к посту главы государства. Однако в общем страной правят те же люди, хотя с годами они стали самыми старыми по возрасту руководителями в мире. Такая стабильность, с одной стороны, отражает /536/ установившееся политическое равновесие, которое в свое время помешало Хрущеву проводить политику реформ, с другой – является результатом сознательной ориентации, обещающей стране прогресс без потрясений и глубоких конфликтов, к чему, в сущности, и стремятся новые руководители.
Цена консервативной политики
Однако за стабильность нужно платить. СССР за нее расплачивается прежде всего отсутствием взаимосвязи с национальной культурой или по меньшей мере с самыми заметными, жизненно важными или просто беспокойными ее проявлениями. Диссидентство, распространившееся в поздний хрущевский период среди деятелей культуры, больше не исчезало. Это явление не привело к каким-либо изменениям. Беспокоит неизбежный в рамках сталинской идеологии отказ признать за ним право на гражданство в обществе, признать его роль критического стимула роста, а не врага, заключенного в гетто, которого то с трудом терпят, то жестоко подавляют. Неспособность властей вести диалог с миром культуры вне рамок ортодоксальной идеологии вызвала новую эмиграционную волну представителей интеллигенции, стоящих вне активного диссидентства. Это горестная утрата для культурного достояния страны. Однако недовольством охвачены достаточно широкие слои советской интеллигенции, значительное большинство которой живет и действует в стране, стесненной ограничениями цензуры. Есть свидетельства нового паралича исторических исследований, который наступил после многообещающего развития первой половины 60-х гг. Паралич не коснулся только культа Отечества, потому что ни в одной стране невозможен прогресс без серьезного изучения прошлого (в СССР, между прочим, памятные даты отмечаются продолжительными празднованиями с воспеванием славы Родины, что идейно сплачивает общество).
Противоречие между идеологией и культурой связано с неудовлетворенной потребностью в политической демократии, появившейся после Сталина, что отразилось на противоречивых решениях известных съездов. Советское общество осталось иерархическим. Это утверждение не является предвзятым или чуждым природе и истории СССР, как до сих пор считают в Москве. Резолюции послехрущевских съездов действительно побуждают, хотя и в патерналистских формах, к большему участию граждан в управлении государством и в экономике. Нельзя отрицать, что страна нуждается в этом. Тем не менее такое участие развито слабо.
Круг тех, кто принимает участие в выработке решений, расширился. Мнение инженерно-технических работников приобрело большее влияние. Сами «приводные ремни» государства стремятся действовать менее однообразно. Сеть их «активистов», то есть лиц, помогающих осуществлять их функции, достаточно разветвлена. Вокруг конкретных /537/ проблем экономики, образования, социального обеспечения, труда сейчас проходят, по крайней мере среди компетентных лиц, более свободные дискуссии, чего никогда не было в прошлом. Само коллегиальное руководство стало не столько источником верных или ошибочных указаний обществу сверху, сколько местом посредничества и высшего арбитража между разными и противоречивыми стимулами, интересами, группами давления. Однако публичных дебатов довольно мало. Нет политических споров в печати. Высшая иерархия остается недоступной и окутанной тайной. Выборы – формальность. Сам тип отношений между правителями и управляемыми отражает длительное отсутствие демократических обычаев. Решения продолжают спускать сверху, не предоставляя широким массам граждан возможность влиять на них, – это влечет за собой распространение политической апатии, безразличия или инерции.
Сталинизм дорого обошелся не только самой стране. Сильно уменьшилось идейное влияние СССР именно тогда, когда Советский Союз достиг максимума своей силы. Это влияние было достаточно сильным, когда страна была слабой и изолированной. Тогда внешний мир активно защищался от «заразы» его пропаганды. Сейчас Советское государство устаревшими запретами защищается от чужих мыслей, хотя волны революции, которые потрясли и изменили старую Россию, распространились повсюду среди народов, увлекая за собой все новые социальные слои и новые политические силы.
Даже в странах, которые остались союзниками СССР и находились в его политическом и военном подчинении, СССР не мог добиться абсолютной гегемонии. Наоборот, в этих странах стали подвергать сомнению сталинскую систему. В Чехословакии назревший конфликт наиболее ярко проявился среди самих коммунистов. Правительств СССР предприняло военное вмешательство, боясь, что пример Чехословакии может оказаться привлекательным не только в странах Восточной Европы, но и в самом Советском Союзе. В Москве вспомнили венгерский прецедент, не поняв, что наряду с общи для обеих стран стремлением к большей самостоятельности существуют и глубокие различия в политической эволюции обеих стран. То, что в 1956 г. называли крайней мерой, к которой пришлось прибегнуть только из-за катастрофы, превратилось в своеобразную норму поведения между социалистическими странами. На этот раз с этим не могли согласиться даже те, кто тогда счел интервенцию меньшим злом.
Закат идейного влияния можно лучше показать на отношениях между СССР и коммунистическим движением. В 1969 г., когда Москва сумела наконец созвать международное Совещание коммунистических и рабочих партий, которое не удалось Хрущеву в 1964 г. представители многих партий не приехали, и даже приехавшие не были единодушны к моменту его окончания. Конфликт в Китае обострился. Несмотря на сближение с Югославией, остались существенные /538/ разногласия между двумя правительствами. После вмешательства в Чехословакии выявились разногласия с основными западноевропейскими компартиями. Таким же образом складывались отношения с компартиями других частей мира.
Однако это не означает, что сталинизм остался в своих первоначальных границах. Мы говорим не только о странах, где его насадил Сталин, хотя нельзя не отметить, что он и там нашел своих сторонников. Многие из основных сталинских понятий, укоренившихся в СССР, начали самостоятельную жизнь в других частях света. Детальный анализ этого явления – не наша тема. Однако некоторые общие замечания необходимы. Самый значительный Пример – Китай. Конфликт между двумя странами привел к глубоким политическим противоречиям, как внешним, так и внутренним, Но он вызвал не противопоставление общих концепций, а лишь споры и обсуждение их толкования и применения. Конечно, китайское общество при отдельном историческом анализе нельзя рассматривать так же, как и советское. Различия в прошлом и настоящем весьма значительны. Однако Китай не только защищал в полемике имя Сталина. Он принял его основные идеи, которые и среди китайцев встретили сильное сопротивление: социализм как полное огосударствление экономики; партия как руководящий институт государства; характер строя в Китае, весьма соответствующего собственным военным традициям; наконец, провозглашение единой официальной идеологии, аналогичной советской, с сильным акцентом на национализме («идеи Мао Цзэдуна») как силе, объединяющей страну.
Аналогичные тенденции в той или иной степени встречаются не только в Китае и не только в странах, руководимых коммунистическими партиями. Их жизнеспособность не может быть результатом лишь их насильственного навязывания проявляющим строптивость народам. Они были исторически зрелым ответом на некоторые решающие проблемы современного мира, в частности на две из них. Первая – становление и самостоятельное развитие народов, долгое время находившихся в стороне от прогресса, а теперь стремящихся быстро преодолеть свою историческую отсталость (среди них были и народы России, которые, хотя и не жили в полностью отсталой стране, находились, по старому ленинскому определению, «на полпути между Европой и Азией»). Вторая проблема – самоутверждение общества, состоящего из широких масс, а не отдельных личностей или узких кругов, общества, пробуждающегося к политической жизни, где преобладают коллективные интересы и устремления над старыми индивидуалистическими, неспособными мобилизовать силы, достаточные для создания и использования в больших масштабах современных средств производства. Эти ответы не обязательно самые эффективные, но именно их история нашего века до сих пор давала нам в самых разных частях мира. Мы видели на примере СССР не только пределы таких ответов, но и их цену и результаты. В общем, сталинизм был порожден связью и одновременно, /539/ как это часто бывает, конфликтом между идеей социализма, возникшей на промышленно развитом Западе, и националистическим движением народов, не знавших этого пути развития.
