наследие. Если ЕС начался с малого, с экономического союза между Францией и Германией, к которому постепенно присоединялись другие страны, то разрушение Европы началось сразу же в грандиозных масштабах и коренным образом изменило геополитическую карту. В сражениях той войны использовалась не только новая военная техника и оружие с невиданным разрушительным потенциалом, но и были мобилизованы все возрастные когорты мужчин соответствующих призывных возрастов, в том числе население колоний. Поэтому история Европы неразрывно связана с ее колониальной историей. Это наследие не выбирают и от него не отказываются, однако можно объединить воспоминания, и то, что раньше уничтожало и разъединяло, превратить в общую историю.
Урок второй: демократизация
Немецкие ответы на две диктатуры: сходства и различия
В немецкой истории ХХ века были подряд две диктатуры: национал-социалистическая и коммунистическая. Но разговор о «двух немецких диктатурах» весьма щекотлив. Того, кто прибегает к этой формулировке, оппоненты обвиняют в упрощении и релятивизме. Они опасаются, что такая формулировка недопустимо нивелирует исторические различия между идеологиями и масштабами преступного насилия. «Голословное сравнение Третьего рейха с ГДР, – по мнению Маргериты Брентано, – есть ужасное упрощение. Третий рейх оставил после себя горы трупов, а ГДР – гору учетных карточек» [113].
Историк Бернд Фауленбах помог разрешить этот спор, предложив комиссиям по изучению истории и последствий диктатуры СЕПГ [114] практическое «правило кулака» [115], проясняющее место обеих диктатур в исторической иерархии:
Диктатуру СЕПГ недопустимо релятивизировать нацистской диктатурой.
Нацистскую диктатуру недопустимо тривиализировать диктатурой СЕПГ [116].
Между обеими диктатурами, несомненно, существуют большие различия, которые легко обобщить. Ядром нацистской идеологии стал элиминаторный антисемитизм, приведший к систематической дискриминации евреев и других нацменьшинств, а во время войны – к их депортации и уничтожению. Обратной стороной дискриминации был сильный упор на коллективизм этнически однородного немецкого национального сообщества, в котором индивидуальная воля приветствовалась и допускалась лишь в той мере, в какой она поддерживала коллектив и волю фюрера. Отсюда ясно, кто пострадал при этой диктатуре от государственного террора, а кто нет. Борцам сопротивления и диссидентам грозила опасность, тогда как остальное население оставлялось в покое и пользовалось многочисленными привилегиями и социальной поддержкой. В ГДР все было иначе: Стену охраняли снайперы, был правовой произвол и многочисленные репрессии, однако исторических преступлений против человечности, соизмеримых с Холокостом, не было. Если в нацистском государстве четко разделяли преступников, жертв (евреев), борцов Сопротивления и бенефициариев, то диктатура СЕПГ проводила между преступниками и жертвами невидимую границу. Государственный террор СЕПГ, движимой параноидальным стремлением удерживать граждан в правильном идеологическом курсе, оборачивался, как и в сталинские времена, против собственного народа. Вместо того чтобы сплотить и интегрировать население, государство создало огромную тайную систему слежки и доносительства, с помощью которой, однако, добилось прямо противоположного: углубления пропасти между конформистами, лояльными режиму, и диссидентами и, как следствие, раскола в обществе на преследователей и преследуемых, доносителей и жертв.
Два различных конца диктатуры: 1945 и 1989
Еще одно важное различие между обеими диктатурами мы обнаружим, если сравним их конец. Вынудив немцев капитулировать 8 мая 1945 года, союзники дали им возможность для нового начала или, как сформулировал это Гёц Али (см. выше, с. 94), их «освободили от самих себя». Поражение в 1945 году не было таким же, как в 1918 году, оно стало провалом всей немецкой истории: моментом вины и стыда перед лицом обошедших весь мир фотографий освобожденных концлагерей. Нюрнбергский процесс восстановил в Германии правосудие, посредством которого были осуждены высшие функционеры нацистской партии. Поскольку немецкого правового государства еще не существовало, эту задачу пришлось взять на себя союзникам. С Третьим рейхом было покончено дважды: политически это сделала капитуляция сначала в Реймсе, затем в Карлсхорсте, а морально – Нюрнбергский процесс.
Однако ГДР, созданная одновременно с ФРГ, не считала своих граждан «освобожденными от самих себя». Здесь вместо поражения возник героический нарратив о победе и антифашистском сопротивлении, который стал государственной опорой ГДР. Таким образом, ее граждане с самого начала сознавали себя морально оправданными, находящимися на стороне победителей. Неслучайно одним из важнейших мифов ГДР стал миф о самоосвобождении концлагеря Бухенвальд коммунистами-заключенными [117]. Героический миф воплотился в замысле монументального мемориала, который был сооружен государством в 1958 году неподалеку от исторического места концлагеря Бухенвальд.
В Западной Германии подобный акт самоосвобождения попытался совершить своими «Освенцимскими процессами» генеральный прокурор Фриц Бауэр. Он горячо желал, чтобы западногерманское государство «сотворило суд над самим собой» [118]. Еврейский мигрант, вернувшийся на родину, не питал особых иллюзий на то, что этими процессами сможет изменить общественное сознание. В аденауэровской Западной Германии, где коричневая чиновничья элита поддерживала друг друга, Фриц Бауэр оказался бойцом-одиночкой. Ему принадлежат слова: «Когда я выхожу из своего кабинета, я попадаю в чужую и враждебную страну» [119]. В одном из частных писем он объяснял, почему сталкивается с враждебностью и личными нападками: «Потому что госпожа Лизхен Мюллер и ее семейство, потому что господа промышленники, юристы и прочие знают, что на скамье подсудимых вместе с двадцатью двумя обвиняемыми на Освенцимском процессе сидят еще двадцать два миллиона» [120].
Совершенно иным был конец ГДР. Самоосвобождение, которое было невозможно в 1945 году, произошло в виде мирной революции в 1989 году на улицах Плауэна, Лейпцига, Магдебурга и других городов Восточной Германии, где на демонстрации собирались люди самых разных слоев общества и профессий, представители церковных кругов, деятели культуры и искусства, диссиденты. Разумеется, этому благоприятствовали и внешние обстоятельства, в частности разрядка напряженности в холодной войне, гласность, начатая Горбачевым, банкротство коммунистической идеологии и признаки эрозии в политической системе ГДР. Но существовало и гражданское движение, решительное и мужественное, которое консолидировалось в этот исторический час и свергло репрессивный режим. Как показал Вольфганг Шуллер, гражданское сопротивление действовало активно не только в таких крупных центрах, как Берлин, Лейпциг или Дрезден, но и на периферии, причем оно подпитывалось множеством личных инициатив [121]. В государстве, где объединения граждан, выступавшие с политическими требованиями, автоматически становились преступными, антигосударственными и жестко преследовались, сопротивление могли оказывать только структуры гражданского общества, сформировавшиеся вокруг церквей, экологических, миротворческих и прочих гражданских инициатив, не имевших ни четкой организации, ни координации. Эту ситуацию точно отражал лозунг демонстрантов «Народ – это мы!», среди них не было выдающихся лидеров или героев, сам народ представлял себя в этом движении. Тем не менее цели демонстрантов отнюдь не были едиными: они варьировались между реформами социализма, сближением с Западом и воссоединением Германии. Объединяло движение прежде всего упорное
