стремление к свободе и мужество демонстрантов. Говоря лапидарно о «немецкой революции», Вольфганг Шуллер имеет в виду, что в 1989 году осуществилась и завершилась исторической победой первая немецкая демократическая революция 1848 года. Эта революция не ознаменовалась для немцев непременным триумфальным событием вроде взятия Бастилии, но в историю она вошла под знаком народного торжества. Таких событий в немецкой истории не так уж много.
Коммуникативное умолчание и демократическое просвещение
Насколько различен был конец обеих диктатур, настолько же различным было становление немецкой демократии после 1945 и 1990 годов. Первая демократия возникла из молчания, вторая – из просвещения и гласности. В Западной Германии после 1945 года царило то, что Герман Люббе назвал впоследствии «коммуникативным умолчанием» (см. выше, с. 50). Этим понятием он обозначил широкий общественный консенсус, подразумевавший, что биографии бывших нацистских лидеров и функционеров не следует предавать публичной огласке. То же самое подразумевалось и под другими определениями, такими как «подведение финальной черты», «вытеснение из общественного сознания» или «неспособность скорбеть». Своим нейтральным термином Люббе дистанцировался от этих интерпретаций, предложив функционалистскую интерпретацию [122].
Именно об этом следует помнить, оценивая второе начало немецкой демократии. Подлинные масштабы преследований в ГДР стали понятны лишь после падения Стены и выявления всей структуры репрессивного аппарата. Это произошло 15 января 1990 года, когда было взято «штурмом» (именно штурмом!) Главное управление «Штази» в Восточном Берлине. Федеральный центр политического образования так описывает события, предварявшие создание «ведомства Гаука» [123]: «В декабре 1989 года и в январе 1990 года граждане ГДР заняли штаб-квартиру тайной полиции и заставили правительство ликвидировать этот всемогущий аппарат безо всякой замены, это было событие всемирно-исторического значения. Еще никогда миллионы секретных досье не становились достоянием демократической общественности» [124].
Перед первыми гражданскими комитетами [125], собравшимися за круглым столом, стояла задача не допустить уничтожения архивов в отделениях госбезопасности. (В скобках заметим, что документы, превращенные в «лапшу» теми, кто заметал следы, частично удалось восстановить с помощью компьютерных программ в мюнхенском институте телекоммуникаций имени Фраунгофера. Разработанное там программное обеспечение способно в обозримом будущем выполнить то, на что человеку понадобились бы века. Инженеры института Фраунгофера стали пионерами в этой области, их уникальная программа востребована в разных странах, где также уничтожались документы и где информацию приходится возвращать из забвения. Архивы «Штази» – это также и памятник переменам в сфере технологий: они возникли во времена пишущих машинок и дожили до самых передовых технологий цифровой эры.)
Но до законодательного урегулирования использования секретных документов предстояло пройти долгий путь. Первым шагом стало создание «ведомства Гаука», как называли Специальный комитет по контролю за роспуском Министерства госбезопасности. Свободно избранная Народная палата ГДР приняла Закон о защите и использовании персональных данных МГБ, положения которого, однако, не вошли в Договор об объединении Германии. Потребовалось новое давление со стороны правозащитников, которые опять захватили архив МГБ, привлекли внимание СМИ и даже объявили голодовку, пока закон о документации «Штази» не вошел в Договор об объединении, а Йоахима Гаука не назначили 3 октября 1990 года специальным представителем Федерального правительства. В ноябре 1991 года закон о документации «Штази» вступил в силу, в январе 1992 года «ведомство Гаука» начало свою работу, со временем число его сотрудников достигло трех тысяч человек. Почти за двадцать пять лет оно обработало более трех миллионов заявлений и помогло бывшим гражданам ГДР ознакомиться со своими досье.
Убийцы и стукачи среди нас: ведомство по работе с архивами «Штази» и центр по расследованию нацистских преступлений
Благодаря изучению архивных материалов и связанной с ним прозрачности не только жертвы, но и преступники обрели конкретные лица, имена и адреса. В частности, обнаружились пугающие истории взаимоотношений между ничего не подозревающей жертвой и замаскированным преступником, эти патологические истории, проникшие в приватную и интимную сферу людей, свидетельствовали о том, как систематически разъедалось глубинное доверие между семьей и друзьями, как разрушались социальные скрепы общества. Речь идет о важных исторических документах, свидетельствующих не только о целенаправленном разрушении индивидуальных биографий, но и о функционировании диктатуры на уровне микроструктур.
Выявление преступников не всегда напрямую связано с уголовным преследованием, но для жертв, которые получают доступ к своим досье, психологически очень важно проститься с этими историями и, по выражению одного из пострадавших, «вернуться к своему подлинному Я, которое находилось в когтях у „Штази“» [126]. В этом учреждении на протяжении долгих лет работали более двухсот тысяч штатных осведомителей «Штази». Государство вынудило их к раздвоению, к унизительной двойной жизни под фальшивыми именами. Находясь под давлением насквозь бюрократизированного репрессивного аппарата, они усердно работали, пунктуально предоставляя свои донесения. Их целенаправленная работа состояла в «разложении» жизни тех людей и групп, которые сохраняли некоторую независимость от государства. Тем самым осведомители продлевали жизнь прогнившей политической системы.
Бесконечные ряды полок с досье и множество ящиков с учетными карточками – впечатляющий памятник параноидальному вмешательству в повседневную жизнь своих граждан государства-надзирателя, а также педантичной и дорогостоящей номенклатуре, которую оно контролировало. Бюрократию истребления в рамках Холокоста и бюрократию надзора со стороны СЕПГ разделяет гигантская пропасть, но вместе с тем есть и определенное структурное сходство в одержимости гипертрофированных бюрократических аппаратов обеих диктатур.
Нынешний руководитель ведомства по работе с архивами Роланд Ян, говоря о том, что в Берлине и в других городах Германии бывшие сотрудники «Штази» живут рядом с нами, добавляет: «И это хорошо. Потому что благодаря мирной революции мы освободили не только себя, но и наших мучителей. Они тоже пользуются благами правового государства – свободой собраний, свободой слова, свободой передвижения. Конечно, именно в Берлине проживает много бывших сотрудников „Штази“, поскольку его восточная часть на протяжении десятков лет была столицей ГДР. И, разумеется, некоторые из них распространяют ложь в своих книгах. Но сколько бы они ни утверждали, что раньше все было лучше, только настоящая демократия позволяет делать им то, за что они раньше сажали других» [127].
Тезис Германа Люббе о забвении и молчании как предпосылках демократии – это, безусловно, лишь часть правды, поскольку от молчания, защищавшего преступников, страдали их жертвы. Немецкая мемориальная культура началась в 1980-е годы с нарушения этого коммуникативного умолчания и с сочувствия к жертвам, чьи истории впервые были собраны, исследованы и выслушаны. Одновременно с окончанием срока «коммуникативного умолчания», который установило для самих себя в ФРГ поколение отцов-преступников, в Западной Германии началась переоценка нацистских преступлений. Это включало в себя и то, что в 1979 году после ряда парламентских дебатов был отменен срок давности для судебного преследования за преступления
