с трудом убедили крестьян, что «приказа бить жидов не было».
Завершением весенней погромной кампании был трехдневный погром в столице юга — Одессе (3-5 мая). В этом городе с стотысячным еврейским населением эксцессы толпы приняли бы ужасающие размеры, если бы власти, памятуя репетицию 1871 года (том II, § 46), не решились исполнить свой долг. Одесская полиция разгоняла банды громил. Организованная еврейская самооборона, под руководством студентов местного университета, часто отгоняла разбойников от ворот еврейских домов. Но когда начались аресты в уличной толпе, полиция не отличала обороняющихся от нападающих, и в числе задержанных 800 человек оказалось 150 евреев, обвиненных в хранении «оружия», которое состояло большею частью из дубинок и железных палок (револьверы оказались у немногих). Всех арестованных вывели в море на трех баржах и в этой плавучей тюрьме продержали несколько дней. Одесский погром, выразившийся в разорении нескольких бедных еврейских кварталов, еще не удовлетворил аппетита одичалой толпы, разгоряченной слухами о киевских «успехах»; чернь грозила новым нападением и даже резней. Паника в городе заставила многих уехать в более спокойные места или эмигрировать за границу.
Громили евреев и в земледельческих колониях Херсонской губернии. В некоторых городах Новороссии погромы сводились часто к простому грабежу. Крестьяне из окрестных деревень ходили в праздничные дни «на погром» или посылали своих детей, часто малолетних, чтобы забирать еврейское добро. Одну деревенскую семилетнюю девочку, бродившую по улицам Мелитополя, спросили, что ей нужно в городе, и получили ответ, что бабушка послала ее из соседней деревни, сказав: «Говорят, в городе будут бить жидов, поди туда и захвати платочек». Погромная энергия первого периода пошла на убыль. С середины мая в «военных действиях» наступил перерыв, длившийся около двух месяцев.
В отношениях центрального правительства к событиям на юге была заметна нерешительность. В Петербурге были очень озабочены вопросом, не является ли это народное движение результатом пропаганды революционеров, которые направляют его сначала против евреев, как преимущественно торгового класса, с тем чтобы скоро обратить возбужденные народные страсти против русского купечества, чиновничества и дворянства. Это опасение нашло свое выражение в программном циркуляре нового министра внутренних дел, графа Николая Игнатьева, от 6 мая 1881 года. Объявляя, что главную задачу правительства составляет ныне «искоренение крамолы», т. е. борьба с революционным движением, министр связывает с этим новое антиеврейское движение в следующей многозначительной фразе: «Движение против евреев, проявившееся в последние дни на юге, представило печальный пример того, как люди, преданные престолу и отечеству, поддаваясь внушениям злонамеренных лиц, разжигающих дурные страсти в народной массе, впадают в своеволие и самоуправство и действуют, сами того не понимая, согласно замыслам крамольников». Тут намекалось на распространение ложного царского указа, призывающего бить евреев, который подействовал на «преданных престолу людей», но, вероятно, был сфабрикован «согласно замыслам крамольников».
Через пять дней после издания двусмысленного циркуляра хитрого дипломата Игнатьева депутация от еврейской общины в Петербурге представилась Александру III в Гатчинском дворце, где он прятался от террористов. Депутация хотела услышать от самого царя слово осуждения погромам и затем опубликовать его для успокоения взволнованного еврейского населения, с одной стороны, и для опровержения опасной лжи о погромном царском указе — с другой. Но и от царя они услышали тот же двусмысленный ответ или, точнее, — два ответа: официальный и неофициальный. Барон Гораций Гинцбург, стоявший во главе депутации, выразил «беспредельную благодарность за меры, принятые к ограждению еврейского населения в настоящее тяжелое время», и добавил: «Еще одно царское слово — и смута исчезнет». На неправду о «принятых мерах» Александр III официально ответил, что перед ним равны все подданные, и высказал уверенность, «что в преступных беспорядках на юге России евреи служат только предлогом и что это — дело рук анархистов». Эта успокоительная часть ответа была опубликована в газетах, но в Петербурге знали и вторую часть ответа, в которой царь сказал, что источник вражды к евреям кроется в экономическом «господстве» их и «эксплуатации» ими коренного русского населения. На робкие возражения одного члена депутации (адвоката Пассовера), пытавшегося изобразить бедственное положение евреев, царь ответил: «Изложите все это в особой записке». Записка впоследствии была составлена, но не подана, ибо спустя несколько месяцев взгляд правительства на еврейский вопрос изменился к худшему: Игнатьев решительно выдвинул теорию «эксплуатации» для оправдания погромов и репрессий, и ему удалось затормозить подачу царю записки в защиту евреев.
Действительность скоро показала, как далеки были царь и его правительство от сочувствия жертвам погромов. Всем бросалось в глаза, что правительство, обыкновенно ассигнующее помощь населению городов, подвергшихся стихийным бедствиям, не оказало ни малейшего денежного пособия пострадавшему от погромов еврейскому населению. Даже самим евреям не разрешили открыть в Петербурге публичный сбор в пользу разгромленных. Одесский генерал-губернатор отказался принять от еврейских капиталистов крупное
пожертвование для несчастных. Местные власти по-своему поддержали антиеврейское движение. Тотчас после уличных погромов начались погромы административные. Полиция города Киева еще в мае энергично приступила к выслеживанию евреев, «незаконно» там проживающих, и тысячами изгоняла их из города. Массовые выселения производились и в Москве, Орле и других пунктах вне «черты оседлости». Такие же наглядные уроки юдофобии давал народу и русский суд. За открытый разбой судьи обыкновенно назначали ничтожные наказания (три месяца ареста и т. п.), как за уличный скандал или «нарушение общественной тишины», причем наказанию подверглись также евреи, решившиеся на самооборону (в Одессе). В Киеве же при разборе в военно-окружном суде дела о местном погроме прокурор, известный реакционер Стрельников (вскоре убитый революционерами), произнес обвинительную речь не столько против погромщиков, сколько против пострадавших. Он доказывал, что эксцессы вызваны «эксплуатацией» со стороны евреев, захвативших главные экономические позиции в крае, и в этом смысле задавал свидетелям-евреям коварные вопросы. Когда один из свидетелей возразил, что обострение экономической борьбы вызывается искусственною скученностью евреев в «черте оседлости», прокурор воскликнул: «Если для евреев закрыта восточная граница, то ведь для них открыта западная граница; почему же они ею не пользуются?»
Из всех этих фактов руководители погромного движения сделали надлежащий вывод: они решили, что пора кончить антракт в прерванном уличном спектакле. В первых числах июля началась вторая, летняя серия погромов. Очагом нового пожара был город с казацкими традициями — Переяслав (Полтавской губернии), куда после весеннего погрома в Киеве прибыло много беженцев из этого города. Увеличение еврейского населения Переяслава не понравилось местным христианам, и они составили в мещанской управе приговор о выселении пришельцев. Для поощрения исхода был устроен двухдневный погром (30 июня и 1 июля), а затем последовали переговоры: образовался комитет, состоявший из представителей администрации, четырех христиан
