военной службе по призыву, который Барту провел через парламент в 1913 г., занимая пост председателя правительства. Клемансо в 1917 г. оставил его без министерского портфеля, считая, что умеренность – это не то, что нужно Франции в разгар мировой войны [357].
Как отмечает Ж.-Б. Дюрозель, Барту далеко не являлся «любимцем» французского политического класса [358], однако он не только оставался на плаву, но и регулярно входил в состав правительств. Это, вероятно, объяснялось тем его качеством, которое было присуще многим представителям старшего поколения французских политиков, но оказалось в дефиците в межвоенные годы. «Вкус к политике, – писал Барту, – не столько проистекает из семейной традиции, сколько порождается чувством личного призвания. Он воспитывается, а не приходит случайно. Он, если можно так выразиться, – в крови. Политика – это искусство, воля, страсть к власти. Те, кто ее не любит, с трудом привыкают к ней, однако тем, кто полюбил политику, еще труднее оставить ее» [359]. Барту являлся одним из последних представителей того типажа государственного деятеля, который был порождением бурной французской истории XIX в. Профессиональный адвокат, он получил известность как успешный журналист и талантливый писатель. Его заслуги на этой ниве в 1919 г. увенчались избранием во Французскую академию.
Луи Барту.
Источник: United States Library of Congress
Проблема обеспечения безопасности Франции после 1918 г. имела для Барту важное личное измерение: на фронтах Первой мировой он потерял своего единственного сына. Германия всегда казалась ему угрозой, и Версальский мир должен был окончательно решить эту проблему. Он принял личное участие в работе Парижской мирной конференции в качестве члена французской делегации. На память о напряженных переговорах Барту хранил в своей библиотеке черновой экземпляр мирного договора с пометками Клемансо, Пуанкаре, Фоша, Ллойд Джорджа. Именно ему выпало представлять соглашение к ратификации в парламенте, однако его собственная оценка условий урегулирования оставалась достаточно критической: безопасность Франции, по мнению Барту, не была полностью гарантирована. Все, что оставалось Парижу, – это следить за точным выполнением обязательств, взятых на себя немцами. «Мир – это мир бдительности», – повторял Барту [360].
Все 1920-е гг., выступая с парламентской трибуны и работая на министерских постах, он являлся одним из вдохновителей жесткой линии в отношении Берлина. В то же время Барту понимал, что политика «в духе Локарно» имела под собой серьезные основания, и в одиночку Франции было бы крайне трудно обеспечить свою безопасность. Представляя Париж на Генуэзской конференции в апреле 1922 г. и имея четкие указания тогдашнего главы правительства Пуанкаре прервать переговоры в том случае, если Лондон будет настаивать на уступках Германии, он фактически проводил собственную линию, пытаясь любой ценой спасти франко-британское сотрудничество [361]. Постепенно Барту приходил к мысли о том, что проблема заключается не в самих послаблениях Берлину, а в их масштабе. Обращаясь в конце 1930 г. к тогдашнему главе правительства Тардьё, он отмечал, что Локарнские соглашения и последовавшие за ними договора сделали свое дело – отсрочили активизацию германского реваншизма, однако меняющаяся международная обстановка исключала дальнейшую сдачу позиций: если потребуется, Франция должна быть готова защитить себя сама [362]. Вместе с тем Барту в полной мере разделял свойственное тогдашним французским элитам стремление избежать войны. В мае 1934 г. в разговоре с германским дипломатом он признал: «Я и мой народ хотим не войны, а мира. Я потерял на войне сына. Во время войны я открыто говорил: “Моя рука никогда не пожмет руки немца”. Но после Версаля я поменял взгляды. Я хочу взаимопонимания с Германией, я говорю Вам это с глазу на глаз, как человек чести» [363].
Каким образом сохранить этот мир? В историографии закрепился взгляд на Барту как сторонника модели классического военно-политического сдерживания в духе альянсов XIX в. Подобное видение опиралось на мнение ряда современников. Как вспоминал Гамелен, «Барту абсолютно не скрывал, что, по сути, речь шла о возвращении к французской большой политике, предшествовавшей 1914 г.» [364]. Приход нового министра на Кэ д’Орсэ Поль-Бонкур назвал «поворотом 1934 года» [365]. Однако едва ли у кого-либо во Франции в середине 1930-х гг. могли оставаться сомнения по поводу того, что подобный поворот невозможен. Он означал бы слом всей конструкции локарнской политики и возвращение к ситуации первых послевоенных лет в гораздо более неблагоприятных для Парижа условиях. Р. Янг высказывает убедительное предположение о том, что курс Барту в основном продолжал прежнюю линию французской дипломатии, внося в нее важные коррективы: «Что действительно имело смысл, так это отложить разговоры о разоружении до тех пор, пока пакты в рамках системы коллективной безопасности не устранят необходимость больших постоянных армий. Франция всегда придерживалась этой позиции, и Барту никогда не отходил от нее. Таким образом, сохранялась верность идее “безопасности превыше всего”, выстроенной не вокруг потенциально губительных альянсов, но, скорее и в идеале, вокруг модели коллективной безопасности под эгидой Лиги» [366].
Правительство Думерга было склонно больше прислушиваться к мнению армии. Петэн, занявший в новом правительстве пост военного министра, заявлял: «Согласиться на сокращение вооруженных сил без полноценной компенсации означает серьезно подорвать нашу безопасность» [367]. После демарша, предпринятого Гитлером в октябре 1933 г., британская дипломатия прилагала усилия к тому, чтобы вернуть Германию за стол переговоров в Женеве. В конце января 1934 г. Форин Офис направил в Париж новый проект сокращения вооружений, который упразднял предложенный французами механизм контроля, заменяя его простыми межправительственными консультациями. Во Франции эти инициативы встретили со скепсисом. Фоном для их обсуждения стала публикация в марте германского военного бюджета, показавшая реальное перевооружение Третьего Рейха. Барту, признавая рост германской угрозы, все же считал необходимым продолжать переговоры по разоружению. Вейган требовал наращивания военных расходов. Петэн считал, что дальнейшее участие Франции в работе Женевской конференции теряет смысл. Думерг присоединился к точке зрения военных [368]. Результатом правительственного решения явилась нота от 17 апреля 1934 г., которая выглядела как серьезное ужесточение французской политики в сфере безопасности.
В ней говорилось о бесполезности переговоров с Германией, которая вышла из Лиги Наций и начала открыто перевооружаться. В этой ситуации Франция ставила на первый план обеспечение собственной безопасности. «Ее приверженность к миру, – подытоживал документ, – не следует путать с отказом от обеспечения своей обороноспособности» [369]. Париж открыто заявлял о готовности самостоятельно защищать и укреплять национальную безопасность. В то время как Барту считал ноту слишком жесткой, угрожавшей франко-британскому единству и раздумывал на тем, чтобы уйти в отставку в знак протеста [370], Вейган характеризовал ее, как «мудрую, жесткую, умело составленную и в то же время решительную, основанную на правде» [371]. Генерал получил то, чего хотел: история с участием Франции в
