подтверждалось и позднейшими императорами. Так, Север под страхом сурового наказания воспретил вообще обращение в иудейское вероисповедание. Со времени Антонинов до эпохи торжества христианства власть не проявляла уже более открыто враждебного отношения к евреям. Зато все определеннее с ее стороны обнаруживается отмеченная уже выше тенденция привлечь евреев к отбыванию гражданских повинностей и к несению в качестве куриалов становившегося все более тяжелым финансового бремени государства.
Если в римском обществе первых веков империи, жаждавшем новых религиозных ощущений, в числе других восточных религий и иудейская религия имела некоторый успех, преимущественно в среде женщин, то, с другой стороны, образованные круги Рима в своем большинстве относились к евреям с их религиозной замкнутостью и обособленностью не только с недоверием, но и с открытой и при том с все возраставшей неприязнью. Это неприязненное чувство начало проявляться уже вскоре после возникновения еврейской общины в Риме. Цицерон высказывался против религиозной терпимости в отношении евреев, так как их религия в такой степени противоречила интересам государства и всем распространенным в языческом обществе представлениям, что внушала ему невольные опасения. Современник Августа Страбон не без скрытого враждебного чувства говорит не только о повсеместном распространении евреев, но и об их повсеместном господстве. Если у другого современника Августа, поэта Горация, нападки на иудеев и их религию не выходят за пределы безобидной иронии, то отношение к ним со стороны позднейших римских сатириков проникнуто уже несомненным и открыто враждебным настроением. Особенно возмущает их и служит главным предметом насмешек непонятный обряд обрезания. Воздержание от мяса свиней, соблюдение постов, празднование субботнего дня, словом, все специальные обряды и установления иудейской религии, равным образом, как и отсутствие изображения божества в их храме, точно так же являются предметом постоянного недоумения, нападок и насмешек. Само собою разумеется, однако, все эти обряды, какими странными ни казались они постороннему наблюдателю, сами по себе не могли бы послужить непосредственным источником враждебных отношений к евреям. То глубокое чувство неприязни, какое внушали к себе евреи во всем греко-римском мире, обусловливалось не теми или иными отдельными обрядами, но общей религиозной обособленностью и замкнутостью еврейских общин по отношению к внешнему миру. На эту сторону иудейской религии обращал внимание, как мы видели, еще Цицерон. «Они закоренели в презрении римского закона, говорит Ювенал, — они изучают и соблюдают только свой закон, переданный им в таинственном свитке Моисея. Только своим единоверцам показывают они путь, только обрезанных ведут к источнику, к которому стремятся жаждущие». Еще резче эта обособленность евреев подчеркивается Тацитом. «Чтобы и на будущее время упрочить власть над народом, Моисей, — говорит Тацит, — ввел среди него новые религиозные обряды, шедшие вразрез с обычаями прочих смертных. Все, что для нас священно, у них признается богомерзким и противным закону. Напротив, все то, что воспрещается нами, у них разрешено... Какими бы причинами ни обусловливались, впрочем, религиозные обряды евреев, они находят свое оправдание в глубокой своей древности. Другие противные и отвратительные учреждения сохраняют они вследствие своей испорченности и закоренелой преступности... Ко всем не принадлежащим к их вере они питают самую злостную вражду, отделяются от других во время еды, спят также особо, воздерживаются от сожительства с женщинами другой веры, тогда как в своей среде считают все дозволенным. Обрезание служит им для того, чтобы не смешиваться с другими народами и узнавать друг друга по этому отличительному признаку. Принявшие их веру также подвергают себя обрезанию и также прежде всего начинают презирать богов, ни во что ставят отечество, перестают чтить родителей, любить детей и братьев».
Чем более знакомилось греко-римское общество с евреями, тем сильнее становилось в его среде и неприязненное чувство по отношению к этим последним. В свою очередь и евреи, по мере роста общей неприязни к ним, все более обособлялись и замыкались в своей среде. Задача согласования иудейской религии с греческой философией, какую ставил себе Филон, была последней попыткой в этом направлении. Уже Иосифа Флавия мы застаем в резкой полемике с представителем греческой образованности Апионом. После того дальнейший разрыв пошел вперед быстрыми шагами. «Иудеи отказались от эллинской литературы, которую стали считать оскверненной, и даже восстали против употребления греческого перевода библии; постоянно усиливавшееся очищение религии направило свое оружие не только против греков и римлян, но также против полуиудеев Самарии и против христианских еретиков. Противоположность между иудейством первого столетия и иудейством третьего столетия обнаружилась в той пропасти, которая отделяет сочинение о возвышенном, осмеливающееся ставить потрясающего землю и море гомерова Посейдона рядом с создающим блестящее солнце Иеговой, от зачатков талмуда, принадлежащих к этой эпохе. Жизнь иудеев рядом с неиудеями оказывалась все более и более невыносимой; противоположность в верованиях, в законах и в нравах обострялась, и как обоюдное высокомерие, так и обоюдная ненависть оказывали на обе стороны губительное влияние на нравственность».
Глухая затаенная вражда в массах, чаще и резче проявляющаяся на востоке, нежели на западе, с одной стороны, растущее взаимное непонимание и отдаление в высших образованных кругах общества — с другой, таковы факты, характеризующие собою отношение к евреям со стороны остального населения империи. Эти факты взаимной неприязни настолько очевидны, что констатировать их не представляет особого труда. Гораздо труднее становится наша задача, когда от фактов мы обратимся к их причинам. Как ни определенны суждения римских писателей о евреях, все же полагаться на них нам не приходится. Их постоянное подчеркивание отвратительности религиозных обрядов евреев и их религиозной исключительности отмечают лишь симптом взаимной неприязни, проявляющейся, естественно, прежде всего в идеологической, то есть религиозной форме, но не могут служить основанием при выяснении причин этой неприязни. Не говоря уже о том, что на том же греческом Востоке, где взаимная враждебность проявилась в особенно острых формах, первым столкновениям предшествовали обоюдный интерес и обоюдные попытки сближения именно на религиозной почве, против собственно религиозных причин враждебных отношений к евреям диаспоры свидетельствует также и факт возникновения этой вражды повсюду в местах распространения диаспоры со стороны народов с самыми разнообразными религиозными обычаями и представлениями. Неприязненное чувство по отношению к евреям проявлялось с одинаковой силой в древней Персии с ее религиозным дуализмом, на философски образованном и индифферентном к вопросам религии греческом Востоке, в императорском Риме с его широкой религиозной терпимостью и гостеприимным пантеоном, в римском обществе с его религиозными исканиями и пристрастием к восточным культам, наконец, со стороны христианства, религии, близко родственной самому иудейству. Самая религиозная исключительность евреев должна была иметь свои причины. Очевидно, причин такой исключительной и не имеющей себе, кажется, аналогий в истории
