но и особый класс, правда, класс с очень широкими границами, но все же отдельный класс, соответствовавший до известной степени средневековому третьему сословию. Единообразие условий и привычек жизни, тождество интересов укрепляло и упрочивало связь не только между членами одной общины, но и между общинами, рассеянными по различным городам, и таким образом не давало евреям диаспоры раствориться в массе прочего населения, как это в конце концов и случилось с земледельческим населением Палестины.
Нет ничего удивительного в том, что чувство солидарности, проявлявшееся и среди представителей других национальностей, в среде еврейской диаспоры в результате всех перечисленных условий развилось в совершенную замкнутость и полную исключительность по отношению к внешнему миру. Чужие среди чужих, ненавидимые и в лучшем случае только терпимые евреи диаспоры, естественно, держались особняком и с течением времени все более и более замыкались в своей среде. С утратой родного языка (как известно, разговорным языком среди евреев в пределах Римской империи служил по преимуществу греческий язык) единственным идеологическим выражением связи, объединявшей евреев диаспоры в тесный международный союз, оставалась религия. Некогда столь шаткие и непостоянные в своих религиозных убеждениях во время независимого существования на родине, евреи становятся теперь нетерпимыми до крайности. Буква закона и внешние обряды, в качестве главного отличия евреев от неевреев, приобретают теперь особое значение. Вот почему как внутренняя замкнутость и исключительность еврейских общин, так и неприязненное отношение к ним со стороны представителей греко-римского мира определеннее всего проявлялись именно в сфере религиозных отношений. Теократический дух, господствовавший в иудейской религии со времени возвращения из вавилонского плена, действовал в том же направлении, доводя исключительность евреев до крайней степени. Всякая теократия, всякая жреческая религия имеет известную наклонность к монотеизму и к религиозной исключительности, но только у евреев развился чистый тип теократии, и вместе с этим и обе эти тенденции достигли наибольшей силы и выражения. Притязания иерусалимского духовенства приняли универсальные размеры: не только еврейский народ, но народы всего мира должны прийти и поклониться единому истинному богу, живущему в Сионе, и признать его закон и его служителей. Миссионерские стремления и тенденции, таким образом, не только не составляли противоречия религиозной замкнутости и исключительности, а, напротив, являлись как бы ее дополнением и завершением.
Тенденции, возникшие на почве Палестины, нашли самую благоприятную почву для своего дальнейшего развития в условиях жизни евреев диаспоры и прежде всего в обособленном положении еврейских общин и в окружавшей их атмосфере всеобщего отчуждения [129]. Исключительность и миссионерское рвение евреев в свою очередь еще более усиливали взаимность отчуждения и способствовали дальнейшему обострению отношений.
Если неприязненное чувство по отношению к евреям представляло собою явление, одинаково широко распространенное в самых различных слоях и классах римского общества, то как степень силы и глубины этого чувства, так и формы и способы проявления его в среде отдельных классов и групп населения были различны. Различны равным образом были и те непосредственные причины, которые в отдельных случаях приводили к внешнему проявлению постоянного скрыто враждебного отношения к евреям. Наибольшей интенсивностью и определенностью отличалось враждебное отношение к евреям прежде всего, естественно, в промышленных и торговых кругах. Во всех отдельных случаях столкновений именно эти круги выступали первыми, увлекая за собою массы. Вот почему именно эллинистические города являлись преимущественной ареной открытых кровавых столкновений между еврейским и нееврейским населением, тогда как на Западе, с его значительно менее развитою экономической жизнью, дело до таких столкновений не доходило почти ни разу. Именно здесь, в этих городах, при основании эллинистических монархий должны были столкнуться между собою два встречные потока наиболее энергичных и способных промышленных элементов населения, устремившихся одновременно из Греции на восток и из Иудеи в западном направлении. Растущая бедность и экономический упадок, наблюдавшийся одновременно в обеих этих странах, и в том, и в другом случае являлись причиной одинаково интенсивной массовой эмиграции во вновь основывавшиеся и потому обещавшие самые широкие перспективы эллинистические города. Какие чувства должны были при этом испытывать по отношению друг к другу эмигранты из Эллады и Иудеи, не трудно себе представить.
Иные более смешанные и разнообразные побуждения заставляли выступать против евреев массы пролетариев, массы тех неудачников, которыми кишели все более крупные города древнего мира и которые и являлись если не главными двигателями, то, во всяком случае, главным орудием всякого антиеврейского выступления. Здесь могло действовать и чувство зависти, внушаемое всякому неудачнику его более счастливыми конкурентами и соперниками, и неприязненное отношение к группе населения, жившей преимущественно торговлей и, следовательно, эксплуатацией населения, и, наконец, обычная готовность всякого люмпен-пролетариата (а таковым именно и был прежде всего пролетариат античных городов) поживиться за чужой счет. Словом, движение масс против евреев являлось не чем иным, как движением общественных низов против верхних слоев населения, движением, направлявшимся в данном случае по линии наименьшего сопротивления, так как власти в большинстве случаев смотрели на всякое антиеврейское движение сквозь пальцы, а иногда даже и сами поощряли его. Массовые выступления против евреев наблюдались только в городах востока, где еврейские общины были не только более обширными, но и более богатыми, нежели на западе. Хотя в Риме еврейская община насчитывала также не один десяток тысяч членов и, во всяком случае, представляла достаточно заметную величину, но так как огромное большинство живших в Риме евреев были такими же пролетариями, то несмотря на открытую неприязнь к евреям в среде высших классов, несмотря на неоднократные преследования их со стороны представителей императорской власти, нам неизвестно ни одного случая выступления против евреев римского пролетариата.
В образованных кругах греческой аристократии иудейство первоначально не только не возбуждало каких-либо враждебных чувств по отношению к себе, но напротив, являлось предметом живейшего интереса. Иудейская религия с ее развитым монотеизмом шла навстречу потребности времени, когда в связи с общим регрессом философская мысль начинала клониться к упадку и философские умозрения все более уступали место религиозным исканиям. Чем резче и определеннее, однако, выступали религиозные исключительность и обособленность еврейства, чем больше иудейская религия вместе с этим превращалась в религию буквы и обряда, тем менее способной оказывалась она удовлетворять философским запросам образованного греко-римского общества, тем все более и более чуждой становилась она для этого последнего, пока, наконец, первоначальный интерес не превратился постепенно в открытую антипатию.
Интерес к самой иудейской религии, однако, вместе с этим не упал, и после того, как все узконационалистические элементы ее были откинуты, содержание ее по возможности было приведено в согласие с философскими учениями греков, результатом чего и явилась христианская религия. Но вместе с этим оказались существующими рядом
