Вместе с тем еще весной 1941 года подлинный городской фольклор оставался, пожалуй, единственным общественным барометром, который показывал состояние тревожной предгрозовой атмосферы накануне войны. Постоянно рождались и носились по городу невероятные слухи, от которых мороз пробегал по коже и кровь леденела в жилах.
В отличие от ликующих мелодий, бравурных эстрадных куплетов и жизнеутверждающих газетных передовиц, фольклор кануна войны не заблуждался насчет грядущей трагедии.
Верующие старушки рассказывали, что на кладбищах Александро-Невской лавры появился старичок с крыльями. «Ходит между могилами, сам собой светится, а слова не говорит». Как только появилась милиция, старичок взлетел на склеп и оттуда произнес: «Руками не возьмете, пулей не собьете, когда схочу – сам слечу. Делаю вам последнее предупреждение: идет к вам черный с черным крестом, десять недель вам сидеть постом, как станет у врат – начнется глад, доедайте бобы – запасайте гробы. Аминь!» Сказал так старичок с крыльями и улетел, только его и видели.
По воспоминаниям Натальи Петровны Бехтеревой, в небе над Театром драмы имени А. С. Пушкина несколько дней подряд был отчетливо виден светящийся крест. Его будто бы видели и хорошо запомнили многие ленинградцы. Люди по-разному объясняли его происхождение, но абсолютно все сходились на том, что это еще один знак беды, предупреждение ленинградцам о предстоящих страшных испытаниях.
Неожиданно среди ленинградцев появился интерес к Тамерлану, особенно после того, как в Самарканд выехала научная экспедиция сотрудников Эрмитажа для изучения усыпальницы Гур Эмир, где похоронен знаменитый завоеватель XIV века. «Ленинградская правда» публиковала ежедневные отчеты о ходе работ. В одной корреспонденции из Самарканда рассказывалось о том, как с гробницы Тамерлана снимали тяжелую плиту из зеленого нефрита. «Народная легенда, сохранившаяся до наших дней, – писал корреспондент ТАСС, – гласит, что под этим камнем – источник ужасной войны». Многих читателей это рассмешило. Какое фантастическое суеверие думать, что, сдвинув древний камень с места, можно развязать войну!
А на Смоленском кладбище видели святую Ксению Блаженную. Легенда утверждает, что святая не шла, а как бы плыла по воздуху. Подплыла этак к какой-то вдове, что пришла на могилку недавно похороненного мужа, и говорит: «Не по мужу плачь, по себе плачь. Готовь себе смертное к осени, к наводнению великому. Вода до купола на Исаакии дойдет, семь дней стоять будет».
Были и менее сказочные приметы надвигающейся катастрофы. Сохранилось предание о том, что в самом конце 30-х годов сотрудники НКВД изо дня в день ходили по ленинградским квартирам и, как рассказывают старожилы, с завидным служебным рвением выискивали старые адресные книги и вырывали из них страницы с картами и планами Кронштадта. Только с началом войны стало более или менее понятно, зачем это делалось, хотя все догадывались, что немцам эти карты и планы были известны лучше, чем ленинградцам.
8 сентября 1941 года с падением Шлиссельбурга и прекращением сухопутного сообщения с Ленинградом, началась блокада – самая страшная и наиболее героическая страница в истории Великой Отечественной войны. В тот же день был предпринят первый массированный налет фашистской авиации на Ленинград. Вместе с бомбами на город посыпались пропагандистские фашистские листовки. Подбирать их опасались. За их хранение можно было поплатиться жизнью. Власти побаивались немецкой пропаганды, и листовки уничтожались. Но их тексты – яркие и лаконичные – запоминались. Как рассказывают блокадники, они превращались в пословицы и поговорки, которые бытовали в блокадном городе: «Доедайте бобы – готовьте гробы», «Чечевицу съедите – Ленинград сдадите». В конце октября на город посыпались предупреждения: «До седьмого спите, седьмого – ждите». Авторство некоторых подобных агиток приписывалось лично фюреру.
Мощные артобстрелы начались еще 4 сентября. В городе возникли многочисленные пожары. Несколько дней подряд горели Бадаевские склады, на которых в то время были сосредоточены значительные запасы продовольствия Ленинграда. Страшный по своим масштабам и последствиям пожар Бадаевских складов породил первые образцы блокадного фольклора. В речи ленинградцев появились невиданные ранее и недоступные человеческому пониманию фразеологизмы:
«Сладкая земля» или «Бадаевская земля» – земля, пропитанная расплавленным в чудовищном огне сахаром. Наравне с другими продуктами ее, эту обгоревшую черную землю, за огромные деньги или в обмен на фамильные драгоценности можно было купить на рынке. Там она имела вполне будничное название «Бадаевский продукт».
На город надвигался голод. К 20 ноября 1941 года норма выдачи хлеба, постоянно и стремительно сокращаясь, достигла своего минимума – 125 грамм. Это те граммы, или «Граммики», как их называли в Ленинграде, о которых Ольга Берггольц сказала: «Сто двадцать пять блокадных грамм/С огнем и кровью пополам». Затем этот хлеб стали называть «Ладожским», то есть испеченным из муки, доставленной в Ленинград по Дороге жизни.
Села птичка на окошко,
Мне известье принесла,
Через Ладогу дорожка
В город хлеба привезла.
Еда становилась главным героем фольклора тех драматических дней. Удивительно, но несмотря на трагизм, фольклор блокадного города сохранил неистребимый вкус к жизни, который особенно ощутим в нем сейчас, по прошествии десятилетий: «Нет ли корочки на полочке, не с чем соль доесть?»; «Каша павалиха» – каша, приготовляемая из отрубей; «Сыр Пер Гюнт»; «В сорок первом падали на ходу, в сорок втором жевали лебеду, в сорок третьем поедим лепешки на меду».
Выдачей продовольственных пайков в блокадном Ленинграде распоряжался председатель Ленгорисполкома П. С. Попков. О таких пайках говорили: «Получить попо́к». Но и их становилось все меньше и меньше. Раз в десять дней с разъяснением норм выдачи продуктов по ленинградскому радио выступал начальник управления торговли продовольственными товарами Андриенко. Каждое его выступление, которого с нетерпением ожидали, ничего, кроме разочарования, не приносило. Очередная, как тогда говорили, «Симфония Андриенко» только раздражала голодных людей.
На глазах менялся смысл давних, освященных народными традициями, привычных понятий. Писатель И. Меттер вспоминает, что произнести зимой 1941 года: «Сто грамм» и ожидать, что тебя «правильно» поймут, было по меньшей мере глупо. На языке блокадников «Сто грамм» давно уже означало не водку, а хлеб.
Ненамного легче было с питанием и на Ленинградском фронте. В 1942 году на 20 солдат выдавалось 4 банки шпрот и горсть ржаной муки, из которых готовилась так называемая «Балтийская баланда».
С едой связаны и немногие сохранившиеся в памяти блокадников анекдоты. Чаще всего это образцы спасительной самоиронии.
В холодной ленинградской квартире сидят, тесно прижавшись друг к другу, двое влюбленных. Молодой человек поглаживает колено подруги: «Хороша ты, душенька, но к мясу».
В то время на всех фронтах Отечественной войны была хорошо известна армейская аббревиатура: «ППЖ». Все знали, что это: «Походно-полевая жена». И только в блокадном Ленинграде «ППЖ» называли суп в военторговской столовой. И расшифровывали аббревиатуру по-своему: «Прощай, Половая Жизнь».
Наряду с едой, исключительно важным элементом блокадной жизни стало курево. Табака катастрофически не хватало. Изготовление различных суррогатов стало делом чуть ли не стратегической важности. Поиск заменителей табачных листьев велся в государственных лабораториях. Появились различные эрзацы, каждому из которых фольклор присваивал свое особое прозвище. Фантазия блокадных остряков была неистощима. Папиросы, изготовленные из сухих древесных листьев, назывались: «Золотая осень». Махорка, приготовленная из мелко истолченной древесной коры, в зависимости от степени крепости называлась: «Стенолаз», «Вырви глаз», «Память Летнего сада», «Смерть немецким фашистам», «Матрас моей бабушки», «Сено, пропущенное через лошадь» и т. д. и т. п.
Традиционно неистощимым был городской фольклор и на аббревиатуры. Табак из березово-кленовых листьев назывался «Беркленом», а эрзацтабак наиболее низкого качества – «БТЩ», то есть бревна – тряпки – щепки.
Блокадники искренне утверждали, что курение создавало кратковременное ощущение сытости, но в то же время обостряло постоянные мысли о еде, которые не давали ни спать, ни бодрствовать, парализуя иссякающие силы.
В город неслышно вошла, как шутили блокадники, «Великомученица Дистрофея». В первую очередь от нее страдали старики и дети. Старики от нестерпимого голода впадали в детство и становились совершенно беспомощными, а скрюченные от истощения младенцы делались похожими на маленьких старичков. В городе такие дети имели характерное прозвище: «Крючки». Но пока силы оставались, дети в эту проклятую дистрофию играли. Как пишет американский публицист Г. Солсбери, посетивший Ленинград уже в 1944 году, дети во время блокады играли в игру: «Доктор» лечил «больную». Он положил «пациентку» и всерьез обсуждал вопрос, эвакуировать ее или лечить специальной диетой.
