это произошло в Восточном Берлине. Контуры своего проекта Коль очертил в правительственном заявлении 4 мая 1983 года:
Мы, немцы, должны принять историю с ее величием и бедами, ничего не исключая, ничего не добавляя. Мы должны принять историю такой, какая она есть: важной частью европейской жизни в центре континента. Молодое поколение должно вновь обрести духовную родину в немецкой истории с ее европейскими связями и контекстами [308].
Во времена, когда все было устремлено в будущее, от прошлого ничего не ждали. Исторический дискурс считался уделом профессиональных историков и в начале 1980-х годов практически исчез из публичного пространства. По крайней мере, об этом заявил федеральный президент Вальтер Шеель в 1976 году на Конгрессе историков, призывая открыть для общества исторические темы. Действительно, структурная история, представленная моделью Билефельдской школы, не была тем, с чем немцы могли себя идентифицировать, кроме того, ее трудно было преподавать в учебных заведениях. Она была продуктом теории модернизации, нейтральным по отношению к идентичности. Убеждениями, идеалами и идентификациями это исследовательское направление занималось так же мало, как и французская Школа анналов, которой во Франции – в то же самое время – историк Пьер Нора противопоставил свой масштабный проект «Lieux de mémoire», к которому я еще вернусь. Также и Коль хотел вернуть историю в политику и общество, закрепив ее как в берлинском Немецком исторической музее (DHM, 1987), так и в боннском Доме истории ФРГ (HDG, 1994). Первый музей должен был представлять западно-христианские основания немецкой истории культуры, начиная от первых веков и до современности, а второй – политическую историю ФРГ после 1945 года. В обоих случаях речь шла о национальном присвоении истории в рамках новой политики идентичности. Для Коля было важно выйти из тени Второй мировой войны и национал-социализма и вписать короткую и деструктивную историю немецкой нации в широкий исторический горизонт, где преобладают позитивные концепты, такие как Запад, христианство и Европа. Легитимация цели нового музея в 1985 году сопровождалась традиционной риторикой идентичности: «Речь идет о создании места саморефлексии и самопознания, где не в последнюю очередь молодые граждане нашей страны смогут почувствовать ‹…› откуда мы родом, кто мы, немцы, где мы сейчас и куда движемся» [309].
Этот проект идентичности преподносился западным немцам как «объективный и свободный от идеологий» в противовес историческому музею в ГДР [310]. Тем не менее градус критики в самой Западной Германии был высоким. Проект винили в «релятивизации Холокоста и восхвалении национал-социализма»; утверждалось, что задуманный музей предписывает «консервативное, единообразное видение истории, закрепляющее некритическое отношение к национальной идентичности» [311].
Помешало Колю тогда нечто незапланированное: так называемый «спор историков» 1986–1987 годов, в котором западногерманские исследователи полемизировали о том, должны ли преступления национал-социалистов когда-либо исчезнуть в историческом архиве и должен ли Холокост играть уникальную новую роль в общественном историческом сознании и определять идентичность немцев. Этот спор историков привел к совершенно другому, чем задумывал Коль, дискурсу о «саморефлексии и самопознании» [312]. Именно вопрос о значении Холокоста для самосознания немцев, ставший предметом ожесточенных споров в течение почти двух десятилетий, вплоть до открытия центрального Мемориала памяти убитых евреев Европы, был той стороной проблемы немецкой идентичности, которую Коль старательно избегал.
Историка Гельмута Коля история и исторические исследования интересовали меньше, чем память и идентичность. Говоря об идентичности, он пользовался той самой риторикой, которую пятнадцать лет спустя подверг критике Нитхаммер. Приведем еще одну цитату из речи при открытии Немецкого исторического музея в 1987 году, где пущены в оборот все привычные топосы дискурса о национальной идентичности:
Лишь осмысливая свою историю, мы можем понять настоящее и строить будущее. Мы не можем быть справедливы ни к прошлым, ни к будущим поколениям, если не знаем, откуда мы родом, если не знаем истории, или не представляем ее себе – как ее взлеты, так и падения. Быть честным – значит принять всю правду и, следовательно, всю историю. Лишь так мы обретаем себя ‹…› [313].
В рамках этой концепции идентичности речь идет о самосознании и самопознании, об обретениях долгой истории, о полноте этой истории, ее взлетах и падениях. Одновременно подразумевается, что не следует сводить немецкую историю к двенадцатилетнему периоду национал-социализма. На фоне почти 2000-летней истории эта история должна представляться не более чем интерлюдией.
Мне хотелось бы вернуться к выражению «представлять себе историю» и для его объяснения дать слово философу Герману Люббе. Его размышления могли бы также послужить комментарием к музейному проекту, затеянному Гельмутом Колем. Работа Люббе [314] появилась в 1979 году в сборнике под названием «Идентичность», издававшемся исследовательской группой «Поэтика и герменевтика». Люббе, как и его коллега Одо Марквард, принадлежал к так называемым «теоретикам компенсации». Теоретик компенсации – это теоретик модернизации, который точно диагностирует проблемы модернизации, но не разоблачает и не критикует их, а посредством соответствующих действий «компенсирует». Одно из таких действий – усиление идентичности; по мысли Люббе, оно возникает из визуализации символических знаков, подтверждающих единство, устойчивость и сплоченность. В этом смысле «функция изображения идентичности» (Identitätspräsentationsfunktion) истории была для Люббе компенсацией прогрессирующего дефицита традиций в эпоху модерна и незащищенности индивидуума перед лицом все менее ясного мира. Его вывод гласил: «Растущая неуверенность в точном местоположении Германии в новейшее время ведет к поискам более прочной политической и социальной идентичности, и здесь истории выпадает важная задача» [315].
Историческая память (Пьер Нора)
Аналогичный поворот от абстрактного исторического исследования идентичности к конкретной форме исторического изображения идентичности состоялся в 1980-е и 1990-е годы во Франции. Толчок к этому повороту дал историк, обративший внимание на то, что публикации его коллег все больше расходятся с интересами и чаяниями французов. Пьер Нора тоже хотел усилить «функцию изображения идентичности» истории, однако, в отличие от Гельмута Коля, он предложил не новый музей, а оригинальный проект издания, в котором история вновь представала зримой, наглядной, конкретной и, не в последнюю очередь, запоминающейся. Его концепция «lieux de mémoire» (мест памяти) охватывала не только географические места, но и события, людей, обычаи, дома, художественные произведения и изысканные блюда, которые стали символами для французов и вызывают у них сильный эмоциональный отклик, а потому не ушли в прошлое, как история, а продолжают быть живой основой их национального самосознания. Эти «места памяти» Нора собрал в семи томах, представив французам богатый каталог национальных особенностей, с которыми они идентифицируют себя. Большой успех его издания свидетельствует о том, что Нора не только исследовал национальную память французов, но и побудил к ее осмыслению,
