осознанной актуализации и обновлению. Этим исследованием была возрождена не только французская национальная память, за ним последовали аналогичные проекты в Италии, Нидерландах, Австрии, Бельгии, Польше, Швейцарии, Венгрии, России и Центральной Европе. В Германии особый вклад в изучение мест памяти внесли историки Хаген Шульце и Этьен Франсуа, выпустившие трехтомник (2001). Не случайно, что именно француз перенес идею Нора через границы и реализовал в двух– и транснациональном контекстах. Под общими «местами памяти» Франсуа понимает «символические стыки между двумя культурными пространствами ‹…› одинаково важными для соседствующих стран и их мемориальных культур» [316].
В 1990-е годы во многих странах исследования культурной и национальной памяти ознаменовали появление нового направления в историографии. Историк Пьер Нора считается первопроходцем в этом направлении. В новые мемориальные исследования были вовлечены и другие дисциплины: археология, история культуры, литературоведение, социология и теория медиа. Если одна часть историков сочла подобное расширение исторической науки за счет «истории второго порядка» продуктивным, то другая часть этого цеха не приняла новаторское направление исторических исследований. Для последних новые исследования памяти несовместимы со строгими научными предпосылками, поэтому они резко дистанцировались от понятий памяти и идентичности, не считая их легитимным предметом исторической науки. Таким образом, несмотря на повсеместное распространение, общественное признание, тематическое разнообразие и высокий спрос среди молодого поколения мемориальные исследования испытывали дефицит признания внутри академических структур. В 1990-е годы профессиональная критика мемориальных исследований выразилась в полемической оппозиции «history versus memory» («история против памяти»). Историки не признавали память в качестве партнера и помощника, а видели в ней противника.
Однако критика мемориальных исследований исходила не только извне, но и изнутри. В начале XXI века в мемориальных исследованиях произошел транснациональный поворот. Пьер Нора впал в немилость у memory scholars, обвинивших его в «методологическом национализме» за то, что своими «местами памяти» он укрепил национальную память французов. Однако эта критика оказалась несколько преждевременной, ибо, как вскоре выяснилось, идея мест памяти может «работать» и в транснациональном контексте, что подтвердили успешные издания немецко-польских или европейских мест памяти. Новая оппозиция гласила уже не «история против памяти», а «национальные против транснациональных мемориальных исследований». Этот поворот восходит к публикации «Память в глобальную эпоху. Холокост» (2001). Ее авторы Дэниел Леви и Натан Шнайдер на примере Холокоста убедительно продемонстрировали, как память о нем вырывается из «контейнера национального государства» на глобальную арену [317]. Это происходит благодаря популярным массмедиа, цифровым каналам, создающим новые связи между людьми, а также транснациональным игрокам и социальным сетям, которые переформатировали глобальный мир сверху донизу.
В эссе под программным названием «Кочующая память» Астрид Эрль подвергла критике «методологический национализм» в культурных и мемориальных исследованиях, ратуя за более глубокое изучение того, как возникают и циркулируют воспоминания вне национальных рамок или «контейнеров» [318]. Ее концепция «travelling memory» («кочующей памяти») ориентируется на мир коммуникационных потоков и мобильности мигрантов. Так как люди и медиа находятся в постоянном движении, Энн Ригни тоже видит новые возможности в исследованиях, посвященных формам постнационального гражданства и новых путей солидарности в глобальном обществе [319]. Эрль и Ригни предсказывают такой вариант событий, когда насилие этнического национализма будет преодолено, а его место займет универсальная космополитическая память граждан мира. Транснациональный поворот в мемориальных исследованиях важен, он открывает многообещающие перспективы. Однако оппозиция «глобальная сфера против национальной» не лишена проблем, ибо такое противопоставление упускает из виду и скрывает многое из того, что могло бы стать предметом мемориальных исследований.
На рубеже тысячелетий понятия «идентичность» и «нация» вернулись в немецкую систему политического образования, в учебные планы и на уроки истории. В 2007 году Конференция министров образования федеральных земель рекомендовала школам продвигать европейское сознание. Речь шла о том, чтобы «не только давать знания о Европе, но и содействовать формированию европейской идентичности, предоставляя учащимся возможность выработать положительное отношение к европейским традициям и ценностям» [320]. Два преподавателя немецкого языка как иностранного недавно публично призвали амнистировать понятие нации для школьных уроков истории. Это было ожидаемой реакцией на «глобализационный нарратив» Ульриха Бека, «методологический национализм» и «теорию контейнерного общества». Своей концепцией ориентированного на культуру образования, призванного усилить дискурсивную компетентность и активность, авторы заново открыли национальный уровень. «Как модель национальные государства выявили, прежде всего в XIX и XX веках, потенциал, действенность которого сохраняется до сих пор. И изменения последних двух десятилетий, несмотря на процессы культурной ассимиляции, обусловленные глобализацией, вовсе не свидетельствуют о том, что национальные государства исчерпали себя для будущего» [321]. Игнорировать реальность национальных государств преждевременно, считают они, цитируя Карлоса Кёльбля, предпринявшего практическое исследование исторической памяти молодежи с иммигрантским и не иммигрантским прошлым в Германии. Кёльбль убежден, что «даже в периоды возрастающих международных взаимосвязей ‹…› далеко не всегда и везде можно говорить о потере значения национального». Именно в обществах с мигрантами чувство принадлежности «к определенной нации приобретает огромное значение». Авторы также реабилитируют «места памяти» Пьера Нора для школьного образования, видя в них важные точки кристаллизации культурных знаний и «узловые моменты общественного дискурса» [322]. То, что отбросили транснациональные мемориальные исследования, снова востребовано в школах: динамичная, легкодоступная концепция «мест памяти» для критического национального самосознания.
Культурной идентичности не существует (Франсуа Жюльен)
Как уже было сказано, понятия нации и идентичности в академическом дискурсе принято избегать или деконструировать. Такая фундаментальная критика идентичности недавно вновь прозвучала с большой эмоциональностью из уст антиковеда и синолога Франсуа Жюльена. В 2017 году вышла его книга «Культурной идентичности не существует» [323]. Стрелы, выпущенные в этом яростном памфлете против «идентичности», извлечены исключительно из колчана теории модернизации. Этот выпад, аналогичный тому, что шестнадцатью годами ранее сделал Лутц Нитхаммер, свидетельствует об одном: после смены интеллектуальной и академической парадигмы примерно в 2000 году теория модернизации остается в силе в качестве бесспорной, нормативной и универсальной интерпретационной модели. У этой модели определенно есть свой потенциал, который я не собираюсь здесь ни отрицать, ни обесценивать. Моя критика направлена лишь против той слепоты, с которой эта модель объявляется всеобщей, и недостаточной готовности признать ее исторические и культурные ограничения. Мое нижеследующее описание теории модернизации как западной интерпретационной и дискурсивной модели может показаться критикой идеологии. Однако у меня другое намерение. Идеологии есть и необходимы нам. Бесполезно сталкивать их друг с другом или приписывать их только другим. В глобализированном мире нам нужна нейтральная идеология, которая сочетается с обязанностью самокритично ограничивать собственную позицию, а также уметь переосмысливать и признавать иной образ мыслей. Видеть себя глазами другого не означает отказа от собственного мнения и критериев критической
