детство деда прошло неподалеку от палестинской фермы, где он охотно проводил время, играя с животными и детьми. Разговор о зеркале становится важным сообщением о семейной тайне всей нации. В этом межпоколенческом диалоге внучка, бабушка и дедушка пытаются найти общий язык, чтобы прийти к общей версии табуированной истории. Было ли зеркало приобретено после войны законным образом или же отобрано? Такие слова, как «грабить», «мародерствовать», «забирать» или «покупать», произносятся лишь как возможные варианты. «Все-таки „забирать“ звучит лучше, чем „грабить“, – говорит бабушка. – Мы ничего не отрицаем, но сами к этому не причастны». Этот разговор спустя десятилетие возвращает в семейный круг нечто глубоко забытое и замалчиваемое.
Преодоление продолжающегося и обостряющегося конфликта невозможно без изменения национальных нарративов и их взаимного сближения. Это «требует от палестинцев готовности узнать о Холокосте ‹…›. А от евреев это требует готовности узнать о Накбе» [381]. Если эти две перспективы сблизить с травматической историей насилия, то можно надеяться, что будет преодолен разрыв и возникнет основа для более мирного будущего. Однако упорное забвение с одной стороны и страстное памятование с другой лишь обостряют чувство несправедливости и тем самым усугубляют травму жертвы. Намерением основателей «Зохрота» было отнюдь не вредить своей нации, а служить ей. «Тот, кто наблюдает за арабо-израильским конфликтом, длящимся уже семьдесят лет, все больше убеждается, что проблему не удастся решить до тех пор, пока его участники безоговорочно и полностью не признают друг друга» [382].
А это не получится без взаимного признания истории другого. Следовательно, национальный нарратив должен становиться все более инклюзивным и сложным. В диалогической памяти, объединяющей точки зрения обеих сторон конфликта, может родиться взаимное понимание всей правды истории того места, которое унаследовано и обжито обеими нациями. Но это требует соответствующего политического и культурного фона, укрепляющего взаимное доверие и поддерживающего сближение сторон. Так как немцы со своей историей – часть гордиева узла, в котором тесно переплелись три нарратива, то и они несут ответственность за эту историю. Если ответственность и вина за Холокост – центральный элемент немецкой идентичности, то о Накбе и ее последствиях немцы почти ничего не знали. Значит, понимание ответственности следует расширить; оно должно учитывать, что одну государственную идею, признающую право Государства Израиль на существование, необходимо дополнить второй государственной идеей, также признающей и права палестинцев на существование в государстве. Потому что мы, немцы, – часть «морального треугольника», как его называют Сайед Атшан и Катарина Галор [383].
Конструкция и трансформация национальных нарративов
Для Александра Тиле «национальное государство есть не подтвержденный факт, а по сути своей интеллектуальный продукт и легенда» [384]. Джилл Лепор также уверена в том, «что национализм – это вымысел, артефакт, фикция» [385]. Фикция играет важную роль в художественной литературе, но и вне искусства она отнюдь не тождественна лжи и обману. Философия «Als-ob» («Как-если-бы») [386] и прагматизма показала, что в истории культуры и политики люди пользовались конструкциями, с помощью которых они строили свое окружение и цивилизацию. Хотя «нация» означает «родиться» [387], она есть не что-то природное и универсальное, а то, что возникло в силу определенных исторических обстоятельств. Но гораздо важнее было бы не доказывать конструкцию нации, а обсудить, как эта конструкция устроена и что делает ее опасной или полезной.
Меня в этом комплексе тем интересует вопрос о конструкции национальных нарративов. Национальные мемориальные исследования суть исследования конструкций, поскольку именно таковы воспоминания, когда они входят в нарративы, которые консолидируют группу, обосновывают представления группы о самой себе, иллюстрируют ее ценности и формулируют ее цели. Конструкции национальных мифов и нарративов, огульно отвергаемые юристами и историками как фикция и ложь, служат ценным историческим материалом для мемориальных исследований, ибо их влияние на историю чрезвычайно продолжительно. Они сохраняют события прошлого в настоящем и, интерпретируя эти события, определяют канон норм в обществе. Следующая предпосылка мемориальных исследований заключается в том, что государству необходима такая интерпретация самого себя и собственного прошлого, ибо от нее зависит и представление об общих ценностях и целях общества. Третья предпосылка заключается в том, что стандартная логика национальных нарративов проблематична для плюралистического общества, ибо она, обычно возвышая собственный коллектив самовозвеличивающим образом, отгораживается от самокритики и возможности исторических перемен.
Таким образом, интерес мемориальных исследований состоит в критической оценке национальных нарративов и в вопросе о том, можно ли и как их перестроить, чтобы избежать насильственного исключения тех или иных групп и достичь положительной цели, консолидирующей общество. Откуда же черпает гражданская нация силы, идеи, воспоминания, ценности и образы? Если нации, по мнению Бенедикта Андерсона, существуют как «воображаемые сообщества», то почему это воображаемое представление общества должно направляться исключительно к националистическим целям, а не способствовать формированию плюралистического гражданского общества? Какие мы до сих пор не задействовали возможности для нации как генератора солидарности?
Наряду с грамматикой идентичности нам необходима и грамматика национальных нарративов, чтобы лучше понимать, подталкивают ли они нацию в сторону национализма или же укрепляют демократию. Особая культура либеральной демократии должна «больше привлекать к себе внимание и выше ставиться, чем культуры, которые отвергают демократические ценности», – пишет Карл Адам в рецензии на книгу Фукуямы [388]. Насколько успешно продвигает либеральная демократия продукцию своей экономики, настолько же недостаточно она заботиться о продвижении собственного имиджа, о демонстрации и защите своих ценностей. Как это могло бы выглядеть? Кроме обособляющего тимоса есть ли положительный тимос, который не формирует образ врага и не исключает других, но включает их вместе с их инаковостью? Существует ли гордость и коллективное чувство собственного достоинства, которыми не движет умаление других, которые проявляются не за чужой счет?
Рамки памяти и критерии отбора для национальной памяти
Концепт «социальных рамок памяти» Мориса Хальбвакса позволил лучше понять динамику национальной памяти [389]. Он революционировал изучение памяти, поставив вопрос о социальных условиях индивидуальных воспоминаний. Социальные рамки играют важную роль посредника между индивидуальной памятью и памятью общества. Рамки не просто объединяют и поддерживают общую память, но и контролируют, что в нее включается и что исключается. Подобно картинной раме, «социальные рамки» заключают в себе нечто и очень многое исключают. Особенно наглядно это можно показать на простой логике забвения, которой подчиняется национальная память. Например, в парижском метро есть станции «Йена» и «Аустерлиц», названные в честь побед Наполеона, но нет станции «Ватерлоо». Зато такая станция есть в Лондоне. Иными словами, национальная память помнит о победах и забывает о поражениях [390].
Но социальная память простираются гораздо
