дальше, в сферы, которые не столь очевидны для нас. Мы чувствуем это, когда в публичном обсуждении определенных тем натыкаемся на ощутимые границы или табу. Чтобы отчетливей выявить их, необходимо внимательнее присмотреться к тематике воспоминаний в публичном дискурсе. О чем можно, желательно и должно говорить, а что следует умалчивать? Какие личные воспоминания разрешается оживить, а какие лучше оставить при себе? Что вызывает интерес, внимание, сочувствие, а что находится под запретом и погребено во тьме? Все эти вопросы теснейшим образом связаны с эмоциями, которые служат опорой для воспоминаний и подпитывают их энергией. В случае с нацией гордость и честь, желание признания и положительное представление о себе определяют то, что подлежит запоминанию, а такие чувства, как вина и стыд, заставляют забывать прошлое и вытеснять его из памяти. Об этом писал еще Ницше:
«Я сделал это», – говорит моя память.
«Я не мог это сделать», – говорит моя гордость и остается непреклонной.
В конце концов память уступает! [391]
То, что верно для одного человека, верно и для мы-группы: люди вспоминают или забывают что-то ради принадлежности к группе и избегают всего, что может повлечь за собой исключение из нее. Таким образом, социальные рамки – обязательная программа, можно также сказать, что это своего рода фильтр, который регулирует отбор воспоминаний, подтверждая их значимость. Запоминается то, что укрепляет идентичность группы, а идентичность группы укрепляет воспоминания. Иными словами, отношения между памятью и идентичностью цикличны. Сколь долго эти рамки просуществуют и будут ли передаваться дальше, зависит от того, нужны ли они, то есть соответствуют ли они желаемому представлению группы о себе и ее целям. Они теряют свое значение, когда изменяются контексты и старые идентичности заменяются новыми.
Для национальной памяти все это означает, что она постоянно ограничивается славным, достойным или хотя бы приемлемым фрагментом прошлого. Сталкиваясь с виной или травматическим прошлым, национальная память обычно санкционирует лишь три роли: роль победителя, одолевшего зло; роль борца сопротивления и мученика, сражавшихся со злом; роль жертвы, пассивно страдавшей от зла. Все, что находится вне этих позиций и ролей, не может стать или с большим трудом становится предметом допускаемого публичного нарратива, а потому «забывается» на официальном уровне.
Марк Блох уже в 1920-е годы критиковал этот монологический характер национальной памяти: «Давайте, наконец, прекратим вечно говорить если не об одной национальной истории, то о другой национальной истории, не понимая друг друга». Он также говорил о «диалоге глухих, в котором каждый совершенно невпопад отвечает на вопросы другого» [392]. Спустя семьдесят пять лет ту же мысль высказал Питер Новик: «Коллективная память упрощает; она рассматривает все с одной-единственной, предельно эмоциональной точки зрения. Она не терпит противоречивости и сводит события к архетипам» [393].
Так было всегда, но так уже не будет. Мне хотелось бы обратить внимание на важную историческую цезуру и переломный момент. В 1980-е и 1990-е годы в Европе возникла диалогическая форма памяти. Это было историческое новшество, ничего подобного история не знала. Когда речь шла о собственных промахах, большинство культур мира считало забвение положительным ресурсом. Памятование о собственных ошибках и преступлениях – большое исключение в истории человечества. Хотя это регулярно повторяется в ритуале христианской исповеди, тем не менее признание чего-то постыдного всегда имеет лишь одну цель: получить у священника отпущение грехов, освободиться от бремени отрицательных воспоминаний, которые отягощают самосознание и ослабляют волю к жизни. С другой стороны, новым в этой истории стало обращение к гнетущим воспоминаниям о травматических событиях. Наряду с Холокостом и понятием травмы в 1980-е и 1990-е сложилось новое отношение к прошлому, релятивизирующее ценность забвения как индивидуальной панацеи и культурного ресурса, отходя от традиционной логики памятования и забвения в истории победителей и побежденных. Травматические события – это чрезмерное насилие в отношении мирных жителей, которых эксплуатируют, притесняют и уничтожают. На фоне этого нового нарратива, фокусирующегося уже не на гордости и чести, а на вине и ответственности, в Германии появился и новый тип мемориала. Джеймс Янг называет его «контрмонументом»: «История изобилует памятниками, которые увековечивают триумф победителей; она богата и памятниками, которые представляют мученичество жертв, однако редко бывает, чтобы нация озаботилась жертвами собственных преступлений» [394]. Янг имеет в виду новые авангардные мемориалы таких художников, как Эстер и Йохен Герц, Хорст Хоайзель, Кристиан Болтански, Фридер Шнок, Рената Штих и других, сочетающих функцию памятника с художественной провокацией и перформансом. К этому направлению относится и центральный мемориал убитым европейским евреям в центре Берлина Питера Айзенмана и «камни преткновения» Гюнтера Демнига, которые устанавливаются на тротуарах немецких городов, перед домами тех, кого преследовал и убил нацистский режим.
Пример исторической травмы – Холокост, его жертвами стали невинные и беззащитные люди; он был уникален по своему замыслу и исполнению, но не по травматическому воздействию. Благодаря памяти о Холокосте потомки коренных народов, истребленных колонизаторами, и рабов, депортированных через Атлантику, также смогли увидеть себя жертвами травматической истории и потребовать признания, сочувствия, почитания памяти и возмещения за пережитые страдания. Настало время, когда эти разные группы жертв больше не остаются наедине со своей травмирующей историей, но под эгидой прав человека обретают признание и публичное внимание. Это разрушило действовавшую ранее логику национальной памяти. До сих пор забвение защищало преступников и вредило жертвам, однако после мемориального поворота преступники оказались в фокусе внимания общественности, готовой предъявить им свои требования. Изменялась сама грамматика национальной памяти. В отдельных случаях восстанавливались отношения между преступниками и жертвами, что привело к переменам в национальных мемориальных практиках.
Новая форма национальной памяти сохраняет место для собственной славы и страданий, но теперь в ней находится место и страданиям соседей по другую сторону границы и эксплуатируемых меньшинств внутри границ. Эта новая мемориальная культура не была навязана Германии сверху, она возникла благодаря инициативе граждан, желавших знать прошлое, и благодаря историческим исследованиям. По окончании холодной войны открылись восточноевропейские архивы. Новые научные работы о Второй мировой войне и Холокосте породили в 1990-е годы во многих странах Европы неожиданную волну воспоминаний, что поколебало устойчивые там положительные представления наций о самих себе. Приведу лишь несколько примеров: из-за новых найденных документов о правительстве Виши Франция перестала быть страной исключительно героев сопротивления, и ГДР тоже довелось разбираться с ранее исключенной историей евреев во времена нацизма. Австрия после скандала с президентом Куртом Вальдхаймом [395] уже не могла оставаться «первой невинной жертвой Гитлера», а на фоне дискуссий о погромах в Едвабне и Кельце Польше, считавшейся нацией-жертвой, пришлось признать проявления антисемитизма.
