Нацисты считали одной из самых больших «опасностей» для Германии переход расовых особенностей цыган в «арийское» население через цыган так называемой Mischlinge (смешанной крови), и ничто не иллюстрирует искаженную чувствительность нацистов в этом отношении так же ярко, как история восьмилетней Эльзе Бакер39, очутившейся в цыганском лагере Биркенау летом 1944 года. Еще в начале того года она счастливо жила с семьей в Гамбурге. Хотя жизнь во время войны была тяжелой, девочка находилась в полной безопасности в кругу родных – или, по крайней мере, считала себя в безопасности. Но однажды ночью, в начале 1944 года, в их дверь постучали, и в дом вошли несколько незнакомцев, представившихся работниками гестапо. Они заявили, что прибыли за Эльзе и намерены отвести ее к «настоящей» матери. Прямо на глазах ошеломленных родителей ее выволокли из дома, в темноту, и отвели на склад возле порта, набитый цыганами – по ее воспоминаниям, многие из них были одеты кое-как и не причесаны. Эльзе, которую мать одела в лучшее платье, стояла и рассматривала цыган, постепенно впадая в оцепенение. Только со временем она выяснила, что ее усыновили, и что ее «настоящая» мать была наполовину цыганкой. Мужчина и женщина, которых она всегда считала своими мамой и папой, на самом деле были ее приемными родителями, воспитывавшими ее с тех пор, как ей исполнилось десять месяцев.
Эльзе, вместе с остальными цыганами, посадили в товарняк и отправили в Освенцим. Она помнит, как в Биркенау ее отвели в «баню» и велели раздеться и принять душ. После душа она попыталась найти свою одежду в общей куче, но не смогла, а брать чужую ей не позволяло воспитание. И потому она, голая, стояла в одиночестве, в то время как цыганские семьи вокруг нее одевались, стараясь выбрать себе вещи получше. Наконец, когда на цементном полу перед Эльзой осталось пять или шесть предметов одежды, одна из женщин сказала ей: «Хватай, что придется». И вот, прибыв сюда в лучшем воскресном платье, в многочисленных одежках, чтобы не замерзнуть, недолгое время спустя она оказалась в одной лишь паре поношенных штанишек и старом, тонком летнем платье.
Во мраке переполненного барака, в окружении цыганских семей, эта восьмилетняя девочка постепенно оцепенела от шока. Не произнося ни слова, не плача – вокруг не было никого, кто бы откликнулся на ее слезы, – девочка застыла посреди людского болота, каждый член которого, казалось, преследовал свой интерес. И тут ей неожиданно улыбнулась удача, почти наверняка спасшая ей жизнь. Одна из капо блока, женщина по имени Ванда, сжалилась над девочкой и отвела ее в соседний барак. Там Ванда позволила Эльзе поселиться в отдельной комнатке, где жила сама капо, и спать рядом с ней на покрытом ковриком столе, где «было в сто раз лучше, чем в бараке». Большую часть времени жизнь Эльзе в лагере текла в русле вынужденного безделья. Каждый день она шла в северную часть цыганского лагеря, где колючая проволока отделяла его от железной дороги, и смотрела, как прибывают все новые и новые поезда.
Она видела, как колонны людей – «большинство в красивой одежде» – шли по направлению к тому, что, как она позже выяснила, было крематорием. Это были венгерские евреи, приговоренные к смерти, хотя тогда она этого и не знала. В отсутствие поездов, когда смотреть через забор было не на что, Эльзе «играла» со своей единственной игрушкой – линзой от очков, которую нашла на земле. Она собирала в кучку сухую траву и ловила солнечные лучи линзой, держа ее над травой до тех пор, пока та не загоралась.
Прошло несколько недель, когда Ванда сказала Эльзе: «Больше ты не можешь жить со мной», – и исчезла. «Я была потрясена, – вспоминает Эльзе, – ведь я опять осталась совершенно одна. Я снова словно оцепенела, и мой потрясенный ум практически перестал воспринимать происходящее… все пошло кувырком, наперекосяк… все в таком роде». Эльзе помнит, как ее вновь поместили в один из главных барачных блоков, но там находилось уже не так много людей. Обитателей лагеря рассортировали, и многие из цыган жили теперь в другой части лагеря. Потом отключили воду, и всем велели возвратиться в барак. В ту ночь было «очень шумно – я слышала громкие крики. Таких криков я не слышала еще никогда». Какое именно злодеяние совершалось снаружи, установить невозможно. Шум мог быть вызван любым обычным действием в лагере, возможно даже – приготовлениями СС к ликвидации цыганского лагеря, запланированной на ближайшее время. Эльзе вошла в 1400 цыган, которых решили не подвергать ужасам той ночи, а перевезти в другой концентрационный лагерь. Документы Освенцима свидетельствуют о том, что Эльзе, зарегистрированная как «цыганка номер 10540», покинула Освенцим 1 августа 1944 года.
То, что пришлось пережить Эльзе, не сумел бы придумать и писатель с самым богатым воображением. Только представьте себе. Восьмилетнюю девочку, которую воспитывали как немку, забирают у любящих родителей; сообщают ей, что ее удочерили и что на самом деле она – цыганка, увозят в Освенцим, где бросают на произвол судьбы, пока ее не берет под свою опеку капо. Потом ее снова бросают на произвол судьбы, после чего она оказывается в темных бараках, в окружении чужих людей, в то время как снаружи происходят ужасные злодеяния, и буквально на следующий же день ее переправляют в другой концентрационный лагерь. Неудивительно, что, по словам Эльзе, из-за всего пережитого «можно повредиться в уме на всю оставшуюся жизнь. Я могу сказать это с полной уверенностью. Повредиться в уме».
На следующий день после того, как Эльзе покинула Освенцим, в ночь на 2 августа 1944 года, цыганский лагерь был ликвидирован. Многие описывают ужасные события, произошедшие во время зачистки лагеря. Одним из свидетелей был Владислав Шмит40. Он был цыган, но нацисты перепутали его с польским политическим заключенным и поместили в Биркенау в зоне, соседствовавшей с цыганским лагерем, где находились многие его родственники. В ночь на 2 августа он видел, как цыганских детей швырнули о стенки грузовиков, а затем слышал автоматные очереди и пистолетные выстрелы. Он видел, как цыгане сражались, используя все, что попадалось под руку, даже ложки или ножи, но восстание быстро подавили. «Я завопил, – говорит он. – Я понимал, что их сейчас всех убьют. Что это конец. Наверное, в мире нет ничего ужаснее этого ощущения». Той ночью 2897 цыган отвели в крематории и отравили газом. Тела многих погибших сжигали в открытых ямах недалеко от места убийства.
Тем временем, Эльзе отвезли в концентрационный лагерь Равенсбрюк, к северу от Берлина. Здесь она прожила еще несколько недель, перенесла еще более страшные лишения, и впала в почти коматозное состояние. Спасение пришло однажды утром, в сентябре 1944, когда капо ее блока, полька, позвала ее по имени. Эльзе отвели в административный блок и внезапно сказали: «Тебя освободят». Ей приказали принять душ, первый со дня прибытия в Освенцим. Потом, голую, ее отвели в комнату, где лежали целые кипы одежды. Она замерла, «слишком напуганная или потрясенная, чтобы что-то предпринимать – голая, мокрая и испуганно вращающая головой, наверное, ожидая наказание за то, что вообще нахожусь здесь, ведь меня уже били раньше, хоть я ничего плохого и не делала». Только когда прошло уже какое-то время, а девочка так и не выходила, в комнату вошла какая-то женщина и помогла ей одеться. Потом Эльзе стояла в ожидании в каком-то кабинете административного блока, пока туда не провели ее приемного отца. Когда Эльзе его увидела, все ее тело «онемело»: «Я вся онемела и ничего не чувствовала. Если бы мне сказали: “Господь Всемогущий пришел сюда, чтобы повидаться с тобой”, – на меня это не произвело бы совершенно никакого впечатления». Прежде чем Эльзе отпустили, ее заставили подписать документ – это была стандартная практика для заключенных, покидающих концентрационный лагерь, – в котором она обещала не обнародовать, где была и через что прошла. «Мне не пришлось ставить крестик, потому что я умела писать, – говорит Эльзе. – И я думаю, это первая в жизни подпись, которую я поставила на документе».
Затем Эльзе вместе с отчимом села на поезд, отправлявшийся в Гамбург. В их вагоне ехал немецкий офицер, и Эльзе помнит, как ее отец рассказал ему об аресте своей приемной дочери и ее жизни в тюрьме, и все из-за того, что ее бабушка была цыганкой: «И он поднял мою юбку и показал ему мои ноги, покрытые большими язвами, и сказал: “Вот за что вы сражаетесь на фронте”». Ответа офицера она не помнит. Но зато прекрасно помнит, что когда вернулась домой, ее старшая сестра приготовила ей пирог из картофельного пюре (сахар выдавался по норме), сварила несколько морковок и воткнула их в пирог, словно свечи. А затем, после полугодового отсутствия, Эльзе вернулась в школу, снова делая вид, что она обычная восьмилетняя немецкая девочка.
Никто не знает наверняка, почему ее освободили. Все документы, которые могли бы пролить свет на эту тайну, были уничтожены гестапо в конце войны. Возможно, заявления ее приемного отца о том, что Эльзе полностью ассимилировалась в немецкое общество, наконец-то, дошли до ведома местных нацистских властей. Он даже в тот год вступил в нацистскую партию, чтобы продемонстрировать лояльность к власти, и возможно, именно последнее склонило чашу весов в его пользу. Но нам точно известно, что получилось в результате мытарств Эльзе: человек, претерпевший серьезную деформацию психики из-за жизни в ожившем кошмаре в течение шести месяцев. «Человеческая порочность не имеет дна, – говорит Эльзе Бакер. – И так будет всегда. Мне жаль признаваться в этом, но в результате приобретенного опыта у меня сформировался чрезвычайно циничный взгляд на жизнь».
