I
История подготовки, составления и применения закона о печати 6 апреля 1865 г. представляет много своеобразного и поучительного сравнительно с другими законоположениями эпохи великих реформ. Для подготовки и редактирования такого громадного и по объему, и по важности затрагиваемых интересов законодательного акта, как Положения о крестьянах 19 февраля, потребовалось с небольшим три года (с 20 ноября 1857 г. по 19 февраля 1861 г.). Образцовое по внешности и заключавшее полное переустройство сверху донизу всего судебного строя законодательство, как Судебные Уставы 20 ноября 1864 г., было составлено тоже в три года. Еще меньше времени потребовалось для выработки органических законоположений о земском и университетском самоуправлении 1862 и 1864 гг. На подготовительные же работы закона о печати ушло 10 лет, начиная с 1855 г., причем составлялось несколько проектов, образовалось несколько комиссий. Успели смениться четыре министра народного просвещения (Норов, Ковалевский, Путятин, Головнин). Даже само дело цензурного надзора успело в это время перейти из одного ведомства в другое – из Министерства народного просвещения в Министерство внутренних дел. В результате усиленных десятилетних работ получился крайне неудовлетворительный закон 6 апреля 1865 г., никого, кроме автора его, всегда довольного собою П. А. Валуева, не удовлетворивший и одобренный государственным советом, скрепя сердце и с специальною оговоркою, что закон вводится как «временная мера», «как переходная мера» впредь до устройства судебной части, т. е. открытия новых судебных установлений. Подобное неудачное решение так долго стоявшего на очереди вопроса, не предвещавшее ничего хорошего в будущем, обусловливалось частью личными свойствами главного руководителя цензурной реформы – П. А. Валуева, мастера на законодательные паллиативы (см. гл. V), частью особыми обстоятельствами, предшествовавшими и сопутствовавшими реформе, равно как и особым свойством самого предмета реформы.
В николаевское время и особенно со времени жестокой реакции 1848 г. вся умственная жизнь России находилась под страшным гнетом. С 1848 г. в высших правительственных сферах, можно сказать, потеряли голову. П. А. Валуев, тогда курляндский губернатор, так передает тогдашнюю панику, господствовавшую в Петербурге: «После берлинской катастрофы вверху все в крайнем смущении. Наши псевдогосударственные мужи не знают за что взяться. Другие придумывают сумасбродные распоряжения. Д. П. Бутурлин, например, советует закрыть все университеты и гимназии» и пр.[684]
Для надзора за печатью сверх обыкновенной цензуры был учрежден так называемый Бутурлинский комитет. Цензурные строгости Бутурлинского комитета (председатель его – названный архиретроград Д. П. Бутурлин[685], как известно, настаивал даже на вырезке нескольких стихов из акафиста Покрову Пресвятой Богородицы, где призывается заступничество от жестоких владык) дошли до того, что законом 2 ноября 1852 г. даже в ученых диссертациях[686] воспрещен был критический разбор действующих законов, а в Своде Законов еще в издании 1857 г. красовалась великолепная 12 ст. ценз, уст., воспрещавшая пропускать в печать «всякие рассуждения о потребностях и средствах улучшения какой-либо отрасли государственного хозяйства и вообще о всех мерах, относящихся к кругу действий правительства».
С воцарением Александра II и особенно после Крымской войны стало постепенно, хотя и с большим трудом и неровностями, складываться убеждение о вреде крайнего стеснения мысли и всякой инициативы, господствовавшего в предшествовавшее царствование. Одним из первых выразителей поворота в общественном мнении был помянутый П.А.Валуев, который в своих «Думах Русского», обративших на себя внимание главного представителя прогрессивных веяний, генерал-адмирала великого князя Константина Николаевича, указывал, как на причину пережитого Россиею опасного кризиса, на господство бюрократии, официальной лжи и стеснения мысли. «Везде преобладает у нас, – писал Валуев в половине 1855 г., – стремление сеять добро силою. Везде пренебрежение к мысли, движущейся без особого на то приказания. Везде опека над малолетними… Многочисленность форм подавляет сущность административной деятельности и обеспечивает всеобщую официальную ложь». «Что прежде всего нужно? – спрашивает автор Дум в Дневнике своем от 20 октября 1855 г. и отвечает, – преобразование цензуры».
Как ни ясно было в теории сознание вреда стеснения мысли, не легко и не сразу освободилась[687] печать от цензурных стеснений.
Цензура, как писал впоследствии министр народного просвещения Головнин, казалась таким же необходимым и незаменимым устоем благополучия России, как крепостное право. В Дневнике цензора Никитенко мы находим много любопытных данных о колебаниях правительства в направлении цензуры с 1855 г. Если, с одной стороны, он отмечает некоторые послабления цензуры, то, с другой – нередко указывает он и на противоположные явления, жалуясь на то, что некоторые цензора сделали из цензуры «съезжую и обращались с мыслями, как с ворами и убийцами»[688]. С благодарностью вспоминая о робких усилиях к облегчению цензуры благодушного, но бесхарактерного и слабоумного главы цензуры, министра народного просвещения Норова (его Ростовцев иначе не называл, как седой младенец), Никитенко заявляет, что «враги всякой мысли, всякого гражданского, умственного и нравственного совершенствования – министр юстиции граф Панин, Чевкин и др. – внушали Государю, что все революции бывают от литературы»[689].
В таких колебаниях прошло почти три года, и только в начале 1858 г. с решительным приступом к освобождению крестьян цензура была значительно смягчена и то далеко не сразу. Еще в конце 1857 г. Норов уволил в отставку цензора Бекетова за то, что он в Сыне Отечества разрешил к печати после обнародования рескрипта 1857 г– °б улучшении быта крестьян извлечения из постановлений об остзейских крестьянах. Хотя правительство уже приступило де-факто к освобождению крестьян, но официально это так не именовалось, и оно не могло допустить даже намека на освобождение в газетной статье. Эта непривычка выслушивать свободное мнение, это недоверие к мысли, «движущейся без особого на то разрешения», этот преувеличенный, безотчетный, панический страх и экзальтированная вера в могущество печатного слова не раз сказывались и в последующих стадиях развития крестьянского вопроса и в частности в вопросе о выкупе наделов.
Нужно отдать справедливость русской журналистике того времени: она умела подняться до понимания истинного значения свободы печати, которую она видела в праве высказать мнение, не только согласное со своею и с правительственною точкою зрения, но и противоположною. При этом отдельные органы печати не спешили монополизировать свободу только для себя, а, напротив, считали необходимою свободу и для противников. «Преобразование сельского быта, – писал один из московских публицистов, М. Н. Катков, – должно идти не темным канцелярским путем, но открыто, гласно, всенародно; наметив самые общие пределы, в которых должно совершиться преобразование, правительство дает обществу участие в деле и свободу в его обсуждении. В указанных пределах есть простор для самых разнообразных мнений, и чем он полнее, тем точнее может последовать решение вопроса. Нам кажется, – продолжает он, – что для этой цели полезно давать свободу мнениям, которые проистекают из самых ошибочных и односторонних воззрений, ибо пока они не выскажутся, общественное мнение не будет вполне свободно от них. Обыкновенно думают, что разного рода несостоятельные мысли, высказанные гласно, могут испортить общественное мнение и повредить делу: совершенно напротив. Общество, призванное к изучению дела, только тогда и может сосредоточить свою мысль на точной сущности его, когда мало-помалу выкажутся во всей своей несостоятельности воззрения неточные. Каждая мысль, не высказанная гласно, остается скрытою пружиною общественного мнения. Но как скоро личная мысль выскажется, она становится простым предметом общественного мнения; все ошибочное или неточное в ней мало-пома-лу раскроется и потом сложится в архив»[690].
Услуги, оказанные печатью государству при разрешении крестьянского вопроса, были громадны, причем особенно выделился Современник с умелою и энергичною защитою надела и общины в статьях Кавелина и Чернышевского. Огромные заслуги печати не только признал прогрессист министр народного просвещения Головнин (см. его отзыв, с. 12), но и чуждый всяких либеральных увлечений товарищ министра внутренних дел А. И. Левшин, который прямо заявляет, что до разъяснения крестьянского вопроса журналистикою он представлял собою terra incognita[691].
