Cambridge: MIT Press, 2008. P. 5).
Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни.
Так, Элиот винит еще объем знания, накопленного XIX веком: «The vast accumulations of knowledge – or at least of information – deposited by the nineteenth century have been responsible for an equally vast ignorance» (Eliot T. The Perfect Critic // Idem. The Sacred Wood. New York: A. Knopf, 1921. P. 10), тогда как Паунд уже уточняет свои методы организации информации и делится с читателем полезными инструментами: «Despite appearances I am not trying to condense the encyclopedia into 200 pages. I am at best trying to provide the average reader with a few tools for dealing with the heteroclite mass of undigested information hurled at him daily and set to entangle his feet in volumes of reference» (Pound E. The New Learning: Part One // Idem. Guide to Kulchur. New York: A New Direction Books, 1970. P. 23).
«Where is the wisdom we have lost in knowledge? / Where is the knowledge we have lost in information?» (Eliot T. The Rock. New York: Harcourt, Brace and Company, 1934. P. 7).
Это позволяет нам рассматривать газету как технологический объект, определявший не только практику массового чтения каждой новой технологической эпохи, но – ретроактивно и зачастую бессознательно – принципы самого литературного производства, а «язык нашей газеты» сделать критерием различия дискурсивной инфраструктуры западного модернизма и советского авангарда в уже не раз упоминавшейся парной публикации: Арсеньев П. От «духовного инструмента» к «некоему двигающемуся зрительному аппарату»; Он же. От словотворчества к словостроительству.
Беньямин В. Рассказчик. С. 383–418.
Подробнее о развитии Беньямином идей Третьякова об оперативном писательстве см. в главе «(Продолжение следует) в Германии: Автор как производитель и учитель других авторов».
См., к примеру, как мы связываем ее с аналогичной, по нашему мнению, попыткой формализма выстроить некоторое перемирие между внешним объяснением и внутренним пониманием в предисловии редактора к спецвыпуску «К новой поэтике»: Арсеньев П. К новой прагма-/эко-/медиа-поэтике // Транслит. 2018. № 21. С. 3–6.
См. также заголовки вида «Философ постправды выступил в поддержку науки»: Kofman A. Bruno Latour, the Post-Truth Philosopher, Mounts a Defense of Science // The New York Times Magazine. Oct. 25, 2018 // [URL]: https://www.nytimes.com/2018/10/25/magazine/bruno-latour-post-truth-philosopher-science.html (дата обращения: 10.01.2021).
Латур Б. Почему выдохлась критика? От реалий фактических к реалиям дискуссионным / Пер. с англ. Д. Потемкина // Художественный журнал. 2015. № 93. С. 14–31. Оригинальная публикация лекции, прочитанной в Стэнфордском университете 7 апреля 2003 года: Latour B. Why Has Critique Run Out of Steam? From Matters of Fact to Matter of Concern // Critical Inquiry. 2004. № 30. [Winter]. P. 225–248.
В позднейшем пересказе Брюно Латуром сюжета книги «Левиафан и воздушный насос: Гоббс, Бойль и экспериментальная деятельность» подчеркивается, что между лабораторной практикой (Бойла) и политической философией (Гоббса), между насосом и Левиафаном всегда существует не только прослеживаемая коммутация, но и асимметрия. Именно поэтому Гоббсу и его страху, что любая апелляция к трансцендентной инстанции, находящейся над политикой, будь то религия или наука, спровоцирует гражданскую войну, наследует борьба поздней социологии науки с научными фактами как таковыми и за их семиотическое опосредование (см. Латур Б. Нового Времени не было).
Shapiro B. A Culture of Fact: England, 1550–1720. Ithaca; London: Cornell UP, 2003.
Это представление мигрирует из регистра постструктуралистской эпистемологии в регистр практического катехизиса политтехнологии и медиапопулизма только во второй половине XX века.
См. далее «Протокол не искажает факты – он их фиксирует во всей их реальности. Прокламация не фиксирует факты, а пользуется ими и искажает их в том направлении, в каком ей это нужно» (Брик О. Ближе к факту. С. 81).
См. подробнее: Семчук А. «Современник» конца 1840-х и начала 1850-х годов и т. н. литература факта; а также эссе «„Современник“ при смерти и болезненная самообращенность» в ЛП.
«Изобретению» натуральной школы служило противопоставление как классицистическому упорядочиванию, так и романтическому самовыражению. См. подробнее об этом: Лахманн Р. Демонтаж красноречия; а также главу «Натуральная школа и наследники» в: Арсеньев П. Литература чрезвычайного положения. С. 40–52.
Примечательно, что большинство этих сдвигов происходит в пределах жанра очерка, который поставляет крупной романной форме инструменты производства эффекта реальности, оставаясь на периферии жанровой системы сам. См. подробнее об эволюции этого жанра, а вместе с ним и самой «фактографической литературы», прослеживаемой автором вплоть до эпохи спора западников и славянофилов, в: Heller L. Le mirage du vrai. P. 143–177.
Подробнее эту линия родства мы рассматриваем в заключительном разделе «Т. н. человек и записывающие аппараты авангарда» в ЛП и постулируем в заключении к ней.
Впервые это деление и само понятие литературного позитивизма, как производную от научного и логического позитивизмов ставку на создание верного фактам способа литературного выражения, мы предложили в предисловии к одноименному спецвыпуску: Арсеньев П. Литературный позитивизм // Транслит. 2015. № 17. С. 3–5.
Аналогичные мучительные разрывы с языком переживает наука. См., к примеру: Дэстон Л., Научная объективность со словами и без слов. С. 46–50; а также главу «От слабой риторики к более сильной» в: Латур Б. Наука в действии.
Ср. Гегель о листке бумаги, который «при действительном осуществлении попытки выразить в словах… от этого истлел бы». См.: Гегель Г. Феноменология духа / Пер. с нем. Г. Шпета // Он же. Сочинения: В 14 т. М.: Соцэкгиз, 1959. Т. 4. С. 58.
Если для модернистской науки стремление к фактам и прозрачности языка еще сохраняло свою силу (за чем следовал и документализм), то модернистское искусство в обнажении своего конструктивного принципа, напротив, акцентировало непрозрачность формы и материальность языковой фактуры, проблематизировало репрезентацию. Это не только размещает ЛФ в точке синтеза литературного позитивизма XIX века и дискурсивной инфраструктуры авангарда, но и делает ее положение промежуточным
