Эта альтернатива отчетливо выступила в литературе последних лет, посвященной анализу кибернетического подхода. Она создала даже своеобразную традицию заканчивать анализ проблем типа «мозг и машина» и «машина и мышление» рассмотрением вопроса «машина и сознание». Этой традиции отдали дань Cossa [187], Latil [191], сам основоположник кибернетического направления Wiener [58] и многие другие.
§14 О моделировании функции сознания
Как же следует все-таки отнестить к этому характерному и настойчиво звучащему в современной нейрокибернетиче- ской литературе пониманию проблемы сознания? Этот вопрос важен для нас хотя бы потому, что эллиминируя понятие сознания, мы тем самым, очевидно, снимаем всю исключительно сложную и бесконечно обсуждавшуюся проблему взаимоотношений сознания и «бессознательного». Допустим ли и целесообразен ли такой решительный прием?
Если мы более внимательно рассмотрим приведенные выше высказывания Uttley и др., то подметим, что они являются выражением скорее позиции молчаливого ухода от трудного вопроса о том, каким образом проблема сознания может быть связана с уже относительно освоенной проблемой «машинного мышления», чем позиции подлинной убежденности в «эпифеноменальности» сознания. Об этом говорят некоторые работы последних лет, в которых анализируется проблема ответов машины, возникающих на основе переработки автоматом сведений о процессах его собственного реагирования на воздействия внешней среды. Благодаря встроенным в машину специальным подсистемам, на вход которых подается информация об особенностях внутренней работы машины и которые могут влиять, основываясь на анализе этой информации, на процессы, разыгрывающиеся на общем выходе всей конструкции, создается как бы своеобразная модель интроспекции и самосознания. Создавая эту «модель интроспекции», ее авторы явным образом пытаются включить в число моделируемых качеств то, что, по приводимому Cossa образному определению Valincin, наиболее характерно для развитого бодрствующего сознания: способность «человека, мысленно сосредоточиваясь, воспринимать, что он воспринимает, познавать, что он познает, мыслить, что он мыслит и обдумывает мысль» [187, стр. 106].
Мы еще вернемся в дальнейшем к вопросу о том, в какой степени эти попытки моделирования функции осознания мозгом происходящих в нем процессов переработки информации позволяют исчерпывающим образом отразить подлинные функции человеческого сознания. Сейчас же мы хотели бы только подчеркнуть, что в этих исследованиях пусть еще робко, но все же уже звучит стремление подойти к проблеме сознания, признавая за последним какую-то действенную роль, т. е. проявляется понимание необходимости раскрыть сознание не как функционально бесплодный эпифеномен, не как «тень событий», а как фактор, специфически и активно участвующий в детерминации поведения и потому необходимым образом входящий в функциональную структуру деятельности.
На заключительных страницах недавно опубликованной, во многом весьма интересной коллективной монографии «Вычислительные машины и мысль» [125] Minsky следующим образом характеризует своеобразные теоретические посылки всего этого зарождающегося направления: «Если некая система может дать ответ на вопрос по поводу результатов гипотетического эксперимента, не поставив этот эксперимент, то ответ должен быть получен от какой- то подсистемы, находящейся внутри данной системы. Выход этой подсистемы (дающей правильный ответ), как и вход (задающий вопрос) должны быть закодированными описаниями соответствующих внешних событий или классов событий. Будучи рассматриваема через эту пару кодирующего и декодирующего каналов, внутренняя подсистема выступает как „модель” внешней среды. Задачу, стоящую в подобных случаях перед системой, можно поэтому рассматривать как задачу построения соответствующей модели.
Если же прогнозируемый эксперимент предполагает установление определенных отношений между системой и средой, то во внутренней модели должно существовать какое-то представительство и самой системы. Если перед системой ставится вопрос, почему она реагировала так, а не иначе (или если система сама задаст себе этот вопрос), то ответ должен быть получен на основе использования внутренней модели. Данные интроспекции оказываются, следовательно, связанными с созданием тем, кто этой интроспекцией занимается, своего собственного образа» [125, стр. 449].
Обсуждение особенностей подобной внутренней модели, продолжает Minsky, приводит к забавному заключению, что мыслящие машины могут сопротивляться выводу о том, что они только машины. Аргументация его такова. «Когда мы создаем модель самих себя, то последняя имеет существенно „дуалистический” характер: в ней есть часть, имеющая отношение к физическим и механическим компонентам окружения — к поведению неодушевленных объектов, и есть часть, связанная с элементами социальными и психологическими. Мы разделяем обе эти сферы, потому что не имеем еще удовлетворительной механической теории умственной активности. Мы не можем устранить это разделение, даже если захотим, пока не найдем взамен соответствующую унитарную модель. Если же мы спросим подобную систему, какого рода существом она является, она не сможет нам ответить "непосредственно", она должна будет обратиться к своей внутренней модели. И она вынуждена будет поэтому ответить, что ей кажется, будто она является чем-то двойственным, имеющим «дух» и «тело». Даже робот, если только мы его не вооружим удовлетворительной теорией механической природы разума, должен был бы придерживаться дуалистической точки зрения в этом вопросе» [125, стр. 449].
Оставляя на ответственности автора вторую полушутливо поданную часть этого рассуждения, нельзя не признать, что стремление перейти к использованию в деятельности автоматов моделей их собственной активности представляется шагом, важным одновременно в двух направлениях. Во-первых, в собственно кибернетическом, поскольку оно означает принципиально существенное расширение операциональных возможностей, опирающихся на принципы как алгоритмизации, так и эвристики. Во-вторых, в отношении возможностей анализа некоторых характерных форм психической деятельности, возникающей в тех случаях, когда предметом анализирующей мысли становится сама мысль.
Мы увидим далее, что при таком подходе оказывается возможным наметить в рамках самого же нейрокибернетического направления определенные пути для истолкования отношений, существующих между осознаваемыми и неосознаваемыми формами мозговой активности, понимаемыми как дифференцированные факторы поведения. Все это в целом делает понятным, почему обрисовывающиеся в настоящее время более новые тенденции в кибернетической трактовке проблемы сознания не могут не представлять для теории неосознаваемых форм высшей нервной деятельности значительный интерес[6].
§15 План последующего изложения
Мы попытались дать на предыдущих страницах описание основных логических этапов развития представлений о «бессознательном» и некоторых особенностей подхода к этой проблеме, наметившихся в современной литературе. Все, о чем мы говорили, представляло собой, однако, изложение лишь наиболее общих тенденций и принципиальных вопросов, возникающих по поводу неосознаваемых форм высшей нервной деятельности по мере происходящего углубления научных знаний. Ниже мы рассмотрим эти моменты более подробно. Мы остановимся вначале на эволюции представлений о «бессознательном» в периоде, предшествовавшем возникновению теории фрейдизма и современной психосоматики. Затем охарактеризуем то, что в работах психоаналитической школы и психосоматического направления является для нас по методологическим и фактическим основаниям неприемлемым и что, напротив, выступает в этих течениях как оправданное (с этой целью мы используем материалы дискуссий, проводившихся нами на протяжении последних лет со сторонниками неофрейдизма и психосоматической медицины). Мы попытаемся, однако, не ограничиваться подобной критикой, а охарактеризовать также (это является нашей основной задачей) особенности диалектико-материалистического понимания проблемы неосознаваемых форм высшей нервной деятельности. При этом мы задержимся на нескольких специальных вопросах, особенно важных при непсихоаналитическом подходе: на психологической теории так называемой установки, интенсивно разрабатываемой как у нас (школой Д. Н. Узнадзе), так и в западноевропейской и американской психофизиологии; на дискуссии по поводу активной природы процессов, развертывающихся в условиях понижения уровня бодрствования, особенно заострившейся после открытия своеобразных явлений так называемого «быстрого» («парадоксального» или «ромбэнцефалического») сна; на попытках уловить своеобразие неосознаваемой мыслительной деятельности, ускользающее от раскрытия, если работа мозга рассматривается как происходящая на основе только строгой алгоритмизации (т. е. на проблеме эвристики); на значении, которое неосознаваемые формы высшей нервной деятельности имеют в рамках обычного поведения и так называемых автоматизмов; на роли, которую в соответствии с павловской теорией нервизма играют эти формы как факторы регуляции сомато-вегетативных функций.
