Как известно, в Советском Союзе еще в конце 20-х и в начале 30-х годов проводились исследования моторики и локализации нервных функций человека, которыми руководил недавно скончавшийся известный советский физиолог Н. А. Бернштейн. В настоящее время стало очевидным, что принципы, которые были положены в основу этих исследований [17], во многом предвосхитили общие представления, введенные в науку о мозге в более разработанной форме, несколько позже Wiener, von Neumann, Shannon McCulloch, Pribram, Ashby, а в нашей стране П. К. Анохиным, Д. Н. Узнадзе, И. С. Бериташвили, А. Н. Колмогоровым, И, М. Гельфандом и их многочисленными талантливыми последователями. Благодаря этому мощному течению мысли, преобразившему постепенно лицо не одной научной дисциплины, мы узнали, насколько упрощенным было старое представление о существовании однозначной зависимости между эффекторной реакцией и вызывающими эту реакцию нервными импульсами. Мы знаем теперь, что любое целенаправленное движение не вызывается какой-то заранее предусмотримой совокупностью возбуждений, а формируется в процессе своего непрерывного «корригирования» на основании информации, приносимой в центральную нервную систему в порядке обратной связи по афферентам. Приняв такое представление, мы были, однако, логически вынуждены сделать следующий шаг: допустить, что в мозгу существует и проявляет себя как физиологический фактор какая-то нейродинамически закодированная «модель» конечного результата реакции, предвосхищающая развертывание этой реакции во времени. Именно такое понимание вызвало появление в современной нейрофизиологии ряда своеобразных и одновременно глубоко родственных друг другу представлений, таких, как «опережающее возбуждение» и «акцептор действия» П. К. Анохина, «образ» И. С. Беритова, «Soll-Wert», Mittelschtedt и других германских авторов, «модель будущего» американских и английских исследователей (МасКау, George, Walter и др.).
Совершенно очевидно, что без использования таких понятий никакие гипотезы о «рассогласовании» между двигательным эффектом, фактически достигаемым на периферии, и требуемым конечным результатом моторной реакции, никакие представления о «сличении» обоих этих моментов, о «корригировании» первого из них на основе второго осмыслены быть не могут.
Когда все эти довольно необычные для классической нейрофизиологии способы интерпретации нервных механизмов стали впервые проникать в учение о мозге, в некоторых работах были высказаны сомнения: не выявляется ли подобным подходом скорее «логика» (закономерности смены фаз) физиологического процесса, чем конкретные материальные механизмы последнего? Сторонники же более категорических и скептических формулировок добавляли, что все эти построения носят чисто вербальный и недоказуемый характер и потому вообще не могут рассматриваться как углубление знаний о реальной организации и реальных способах работы мозга.
В основе своей мысль о связи новых понятий с «логикой» физиологического процесса была правильной. Однако из нее отнюдь не вытекало заключение о бесплодности новых представлений, к которому склонялись критики. Ошибка последних была в том, что они недостаточно учитывали некоторые своеобразные особенности развития нейрофизиологических идей, которые отчетливо и для многих неожиданно выступили на переживаемом нами этапе.
Действительно, одной из наиболее, по-видимому, характерных и многими историческими факторами обусловленных черт современного развития нейрофизиологии является то, что последняя, как подчеркнул Н. А. Бернштейн, «...должна пройти через этап... логических дедукций... как через свою обязательную фазу. Мы уже не можем остановиться на пути, по которому начали идти фактически несколько десятков лет назад. Приняв экспериментальна обоснованное представление о коррекциях, мы несколько позже на основании прослеживания именно логики физиологического процесса оказались вынужденными прийти к представлению о "предвосхищении" результата действия, о необходимости существования... "моделей будущего"... и т.п. И лишь затем эти представления начали находить свое экспериментальное подтверждение. А сегодня, углубляя этот же методический подход, мы приходим к представлению о матричном характере выработки навыков, о существовании так называемых гипотез и т.п... Конечно, такой способ развития физиологической теории необычен для периода классических работ... Он отражает постепенное возрастание в физиологии роли чисто теоретических построений, свидетельствующее об углублении знаний. И он дает основание аналогизировать между ситуацией, постепенно зарождающейся в современной нейрофизиологии, и положением, которое возникло в XIX веке в физике,, в послефарадеевском периоде, когда благодаря работам Maxwell, Boltzmann, Planck и др. стал создаваться костяк теоретической физики как направления, претендующего на право самостоятельного прогнозирования физических закономерностей. Конечно, не случайно, что в современной нейрофизиологии, так же как в физике XIX века, это возрастание роли теории сопровождается математизацией основных представлений, все большим их переводом на язык количественных и точно соотносимых понятий» [14, стр. 52].
Мы привели эту длинную выдержку потому, что в ней подчеркнуты тенденции, во многом повлиявшие на всю современную постановку проблемы «бессознательного». Мы не хотели бы сейчас обсуждать вопрос о степени обоснованности п плодотворности этих тенденций[4]. В непосредственно интересующем нас сейчас аспекте важно обратить внимание лишь на одну специфическую особенность этого подхода, которая понимается многими его сторонниками как его важное преимущество: на создаваемую им возможность детерминистически объяснять формирование целесообразного, «разумного» поведения материальной системы (возникновение реакций адекватного выбора, избегания и т.п.), вопреки тому, что анализ остается замкнутым в рамках чисто физических, логико-математических и физиологических категорий, т.е. полностью исключает апелляцию к представлению о «сознании».
Можно с уверенностью сказать, что весь пафос таких исследований, как анализ возможностей образования понятий автоматами, проведенный МасКау [106, стр. 306—325], как первые работы Kleene, посвященные изучению процессов, происходящих в нейронных сетях [106, стр. 15—67], как изучение возможностей синтеза на основе вероятностной логики надежных организмов из ненадежных компонентов, выполненное von Neumann [106, стр. 68—139]; таких теперь уже представляющихся отчасти устаревшими построений, как схемы «усилителя мыслительных способностей» Ashby [106, стр. 281—305] и машины «условной вероятности» Uttley [106, стр. 352—361] и т.д., заключался главным образом в том, чтобы понять избирательный характер реакций и проявления наиболее сложных форм интеграции как функцию определенной пространственно-временной структуры материальных процессов, чтобы связать идеи селекции и переработки возбуждений с закономерностями математической логики, представления которой могут быть выражены в виде электрических или идеализированных логических схем. В дальнейшем эта тенденция проникла уже непосредственно в учение о конкретных физиологических механизмах работы мозга, вынуждая многих исследователей затрачивать огромные усилия на анализ нейродинамических эффектов, наблюдаемых при определенном типе организации клеточных ансамблей.
Мы не можем сейчас задерживаться на деталях этого в высшей степени характерного для нашего времени направления мысли. Для нас важно сейчас только то, что во всех случаях, изучались ли заведомо искусственные нейронные схемы с жестко детерминированными связями (McCulloch и Pitts [106, стр. 362—384]) или с вероятностным характером детерминизма (Rapoport [228], Shimbel [245], Beurle [114]); анализировались ли нейронные сети, о которых можно было предполагать, что они более или менее близки по общему плану строения к формам ветвлений реальных (мозговых путей (Fessard [243, стр. 81—99], Scheibel, Scheihel [236]) или проводились исследования, основывающиеся на так называемых гистономическпх данных, т. е. на математически формулируемых закономерно- стих строения и взаимного расположения клеток в реальном нейропиле (Sholl [246], Bok [115], — во всех этих случаях конечная задача оставалась по существу одной и той же: понять особенности движения и переработки импульсных потоков, которые, завися от организации нервных путей, определяют в свою очередь более сложные формы нервной интеграции и приспособительное реагирование в целом. В своей общей форме эта задача была наиболее четко сформулирована недавно Fessard [243].
§12 Об эпифеноменалистической трактовке категории сознания
Мы видим, таким образом, что поставив вопрос о механизмах целенаправленного поведения, новое направление в нейрофизиологии, все более часто обозначаемое в литературе последних лет, как кибернетически ориентированная теория «биологического управления» или «биологического регулирования», заняло в отношении психологии очень своеобразную и противоречивую позицию. С одной стороны, оно широко использует, как известно, методы, фактические данные, терминологию и принципиальные установки психологического анализа, с другой же — не оставляет места для собственно психологических категорий, как факторов, которые регулируют исследуемые процессы. Эта тенденция была резко подчеркнута, например, Uttley в речи на тему о «Механизации процессов мышления» на заключительном заседании «междисциплинарной» конференции по самоорганизующимся системам, происходившей в 1959 г. в Миннесотском Университете и Массачусетском технологическом институте (США). Указав, что за последние 10 лет мы были свидетелями многочисленных попыток имитации и объяснения мышления на языке физических наук и что при этом выявляется ряд приемлемых для всех общих идей, Uttley далее добавляет: «Задача состоит в том, чтобы понять разнообразные функции мозга и тем самым понять самих себя. Вместо слова «разум» мы предпочитаем сегодня употреблять слово «мышление». Оно охватывает большое количество различных видов деятельности, пока еще мало изученных, но мы уже можем отважиться приступить к решению проблемы мышления... И слово «сознание» может, подобно «эфиру», исчезнуть из нашего научного языка, но не вследствие отказа от очевидных фактов, а вследствие их более глубокого понимания» [241, стр. 434] (курсив наш — Ф. Б.).
