Попытки России расколоть западный мир и утвердиться в нем, опираясь на «братьев-славян», единоверцев, «братьев по классу», созданный ею пояс стран-сателлитов были обречены на провал, поскольку союзники оказывались либо эфемерно-призрачны, либо неверны. Для последних — это союз вынужденный и противоестественный, так как по своей цивилизационной сути они либо прямо принадлежат Западу, либо необратимо «заражены» им.
Эти обстоятельства определяют собой историческую эмпирику. В XIX в. верность принципам Священного союза превращала Россию в глазах европейского общественного мнения в жандарма, что делало антироссийскую политику популярной. Лидеры Европы получили возможность облекать вполне эгоистические цели и устремления в тогу борьбы с засильем «азиатской деспотии». Мир, не простивший России ни подавления восстания поляков в 1830 г., ни подавления революции венгров в 1849 г., с энтузиазмом объединился в начале 50-х XIX в. на антироссийских позициях. В Крымской войне Россия противостояла Европе как целому и проиграла.
В XX в. антисоветская общность — на этот раз глобальная, объединяющая подавляющую часть промышленно развитых стран, сформировалась значительно раньше, с развертыванием холодной войны. Целые поколения вырастали с сознанием того, что рядом с ними существует последний, заклятый враг западной цивилизации, «империя зла», желающая уничтожить свободный мир и принести на его просторы чудовищные, варварские порядки, чуждые самой природе европейского человека. Такого рода опасность мобилизовала все силы, оправдывала любые жертвы и задавала такой уровень противостояния, который истощал силы противника. Тем более что противник базировался на стадиально отсталой, а потому менее эффективной модели социальности. Советский Союз проиграл «холодную войну», буквально надорвавшись под грузом непосильных тягот глобального противостояния.
Сделаю еще один вывод относительно характера противостояния Россия — Запад. Оба раза борьба между Россией/СССР и Западной Европой не только разворачивалась в самой Европе, но и перерастала за ее пределы, переносилась и Азию, Африку, демонстрируя тенденцию превратиться в общемировую.
В первом случае по этому поводу вспоминается не только пресловутая «проблема ключей» от Вифлеемского храма, ставшая поводом для Крымской войны, но и многолетняя борьба России и европейских держав, прежде всего Англии, за влияние на Турцию. Надо сказать, что беспокойство по поводу активности России на восточном направлении (Турция, Персия) и противодействие ее усилиям — устойчивый фактор послевоенной ситуации. Обратимся к одному конкретному эпизоду. По Адрианопольскому миру 1829 г. Россия как покровитель единоверных христиан имела право вмешиваться во внутренние дела Турции. В 1833 г. султан получил помощь России в борьбе с восставшим против него египетским пашой. Русский флот подошел к Константинополю и высадился на малоазийский берег для защиты Босфора от египетских войск. До боя дело не дошло. Держаны склонили восставших к покорности султану. Но Россия обрела в Турции особые права и стала покровителем «больного человека», как называл Николай I разлагающуюся империю.
С этого момента европейская дипломатия начинает активно бороться с российским преобладанием в Турции. В результате конференция европейских держав в Лондоне в 1840 г. установила протекторат пяти государств над Турцией. Копротекторами были объявлены Россия, Англия, Австрия, Франция, Пруссия.
Во втором случае разворачивание глобального противостояния тотально, а эпизоды бесконечной борьбы многочисленны и вряд ли нуждаются в описании. Приведем лишь сухой, далеко не исчерпывающий список: Греция (1947–1949), Китай (1946–1991), Югославия (1948), Корея (1950–1953),
Польша (1946–1948; 1956; 1980–1981), Венгрия (1956), Никарагуа (1979–1990), Куба (1961–1991), Вьетнам (1964–1974), Восточный Берлин (1948–1949; 1953), Чили (1970–1973), Афганистан (1979–1989) и т. д., и т. д. За военно-политическим противостоянием следуют идеологическая, культурная, экономическая борьба, технологическая гонка и т. д.
Вернемся к завершающим фазам противостояния. В результате разрушения послевоенного баланса сил Россия утрачивает статус сверхдержавы, теряет функции базового гаранта европейской стабильности и переживает остродискомфортный кризис самоидентификации.
Кризис самосознания. Здесь мы сталкиваемся с феноменологией массовой ментальности и попадаем в сферу цивилизационного мифа. Дело в том, что статус, обретенный Россией после мировой войны, в эмпирическом смысле ни в коей мере не традиционен. До мировой войны Россия — крупная региональная держава, не более того. Таким образом, нет речи об утрате прав, присущих многим поколениям, и оттого остро болезненной.
Однако, не будучи явлен эмпирически, статус сверхдержавы, т. е. мировой империи, живет в сознании россиян. Его утверждение восходит к эпохе цивилизационного синтеза России и сохраняется столетиями, покидая по временам сферу изменчивого и профанного «сущего», но сохраняясь в сфере идеального «должного». Образ сверхдержавы соответствует архетипу мировой империи, заложенному в политической мифологии российского государства. Чем ближе Россия к этому образу, тем глубже вздымается грудь и чаще бьется сердце российского традиционалиста. В облике мировой империи ему видятся воплощение предначертаний и реализация высшего Божественного смысла существования России. Поэтому утрата статуса так болезненна.
Приметы фрустрации во множестве рассыпаны в свидетельствах современников крымской катастрофы. В адрес европейцев раздавались запоздалые обвинения в неблагодарности, неверности и неизбывной вражде к России. Российские патриоты не могли простить позицию Австрии в крымском конфликте. Кто-кто, а австрийцы должны были быть благодарны России за подавление венгерской революции 1848–1849 гг. Разгром польского восстания 1863 г. воспринимался в обществе как локальный, но все же адекватный «ответ» Западу189.
«Нелюбовь» Запада к России, неприятие российского диктата в Европе, формирование широкой антироссийской коалиции объяснялись злонамеренностью европейцев. Достаточно вспомнить Н. Данилевского, Ф. Тютчева, К. Леонтьева. Казалось бы, поведение Запада более чем естественно, и ничего другого ожидать не приходится. В чем же причина этих аффектов? Дело в том, что имперское сознание покоится на иррациональном убеждении в сверхценности «нашего» выбора, нашей цивилизации, нашего образа жизни.
Российский диктат в Европе опирался на искреннее убеждение в безусловной всеобщей истинности российского миропонимания. Священный союз строился на стремлении подчинять жизнь «высоким истинам, внушаемым вечным законом Бога Спасителя» и руководствовался «не иными какими-либо правилами, как заповедями его святой веры, заповедями любви, правды и мира»190. Если угодно, речь шла о средневековом идеализме, сходном с идеализмом испанских Габсбургов, запоздавшем на пару-другую веков. В глубине российского сознания живет мифологическое убеждение, что если убрать инерцию противостояния и силы, враждебные российским ценностям, то всякий «простой человек» примет эти ценности как самоочевидные. Попросту говоря, русских должны любить. Это не только совершенно естественно. В этом традиционное сознание находит верификацию истинности своей веры (вспомним, с какими усилиями творился миф о всеобщей любви к русскому/советскому человеку и на какую благодатную почву падала эта пропаганда). Сталкиваясь с массовым неприятием, враждебностью и противостоянием, которые не находят у него приемлемых объяснений, традиционалист впадает в состояние жестокой фрустрации.
В XX в. растерянность и уныние от столкновения имперского мифа с реальностью; росли на наших глазах. Самые широкие массы с удивлением обнаружили, что русских, оказывается, «не любят». В Восточной Европе сносились кладбища советских воинов. Памятники и монументы распиливались по решению местных администраций или осквернялись экстремистами. Расставленные по восточной Европе ганки Т-34 отправлялись на переплавку или красились в розовый цвет. В сознание россиян вошел выкрикиваемый многотысячными толпами лозунг: «Чемодан — вокзал — Россия». Закономерным все это представлялось лить горстке последовательных диссидентов и националистам из советских республик. Большинство же россиян — неприятно поражало и уязвляло. Имперская мифология умирала тяжело, медленно и болезненно.
Как представляется, именно эта фрустрация в обоих случаях оказывалась позитивным психологическим фоном модернизационных преобразований. Реформы, нацеленные на создание элементов гражданского общества, хозяйственный рост, экономическое процветание, учет частных интересов — т. е. сущности посттрадиционные и антиидеократические — выступают базовой альтернативой имперскому проекту. В обществе с мощнейшими традиционалистскими инстинктами эти ценности могут утвердиться лишь в атмосфере краха и хотя бы временного разочарования в имперской перспективе.
