«Юность — питье солодовое…»
Юность — питье солодовое,
Без опохмелки — дурман.
Поле, калитка садовая…
Месяц да белый туман…
Только узнаешь по времени, —
Горек и короток век —
Выпадет проседь на темени,
Вывалит по полю снег.
Годы, как воды с околицы,
Дни, как с горы полоза,
Щеки щетиною колются,
Лезет щетина в глаза.
И не смекнешь, как под ношею
К осени сгорбится сад,
Как из гнезда пред порошею
Выведешь в поле лисят.
Только узнаешь по времени, —
Горек и короток век.
Не разгадаешь: зачем они,
Реки, стекают из рек, —
Воды сбегают с околицы,
Ходят подоконьем дни,
Теплит заря-богомолица
В вечери, в утре огни?
Только узнаешь по осени, —
Был ты и есть ты, как тут!
Были друзья, да небось они
В белесь да темь не пойдут.
Скрипнет вот вечер калиткою,
Шукнет вот ночь у ворот,—
Выбежишь: облак каликою
По полю, сгорбясь, идет.
Выпьешь тут ковшик до донышка,
Стукнешь тут в донышко раз,
И не покажет уж глаз
Месяц — цыганское солнышко.
<1923,1927>
«Стих ветер, заря уж погасла…»
Стих ветер, заря уж погасла,
В туман завернулся курень,
И месяц закинул за прясла
Твою уходящую тень.
Уйдешь ты, слезы не уронишь,
А вспомнишь — не дрогнет и бровь,
Страшней, когда из дому гонишь
Сам — мачеху злую — любовь!..
Не все ли равно теперь — снова
Чьи руки протянут кольцо:
Без боли не вымолвить слова,
Без муки не глянуть в лицо!
Стих ветер, а может случиться,
Вернется… как прежде… к утру…
Да кто же теперь достучится,
Кому же я дверь отопру!
Так часто глядишь и не веришь:
Над кровлей как будто дымок,
Как будто живут еще — с двери ж
Чернеет тяжелый замок…
<1923,1927>
Как странник, ходит Лихо человечье,
И как его не пустишь ночевать:
Войдет оно и прикурнет за печью
Или мешком забьется под кровать…
И будет вечер долог и недужен,
За печкой заглотается сверчок,
Остынет печь, в печи прокиснет ужин,
И накоптит у лампы язычок…
И дело ли шататься по соседям?..
Вдвойне не прок, коли зайдет сосед:
Сидит, молчит, и ты глядишь медведем,
Пока в избе сам не погаснет свет…
Погаснет свет, а ночь черна, как копоть,
И страшно на окошки поглядеть…
…И всю-то ночь тревожно будет хлопать
Петух крылом и не во время петь…
…И не поймешь: тревога в сердце, в небе ль
Такая темень от осенних туч…
…И только в полночь, словно хилый стебель,
На подоконнике согнется луч…
А поутру жена поставит чашку,
В тягучий квас накрошит мелко лук…
…И сядет Лихо в образе монашка
За хлеб и соль хозяйскую сам-друг!..
Оглянет всех уныло и устало:
Так долго шел и вот идти опять…
И подойдет себе и детям малым
Жена благословение принять…
Привстанет он и полу приоткинет,
Ножом слегка надрежет в ряске шов…
И, как из мглы, из черной рясы вынет
С головкой сургучовой полуштоф…
Пригубит сам из синего стакашка
И хмурому хозяину мигнет…
…Хозяин сядет около монашка,
И гость ему большой стакан нальет…
Разломит жизнь, как хлебную краюху,
Большой ломоть за окна бросит псу,
И пес залает и завоет глухо,
Как бы напав на волчий след в лесу.
Завоет глухо, словно в голодуху.
Душистый хлеб страшней, чем мерзлый ком.
…Глядь: не монах в углу, а молодуха
Расчесывает косы гребешком…
Сидит она и весело смеется
И весело оглядывает всех…
И серый глаз светлей воды с колодца,
И смех свежей, чем первый белый снег…
Жена заплачет, и заплачут дети,
Все кувырком и встанет на дыбы…
И сам тогда все проклянешь на свете,
И доведешь весь дом до худобы…
И если кто случится о ту пору,
С дороги ль дальней навернется сват,
Не загостит, а соберется скоро,
Увидя под иконами ушат.
И ни с того нахлестывая лошадь
Большим кнутом во впалые бока,
В пути он будет луг и лес полошить
И не заметит сзади седока!
Не прячь беду от свата и соседа
И не скрывай ошибку иль вину —
Как гончая на жировом гону,
В следах людских беда собьется с следу!
<1926–1927>
Сидит он днем под рукомойником,
Где паутина, словно лес,
На рожках с клетчатым повойником,
Как будто баба, а не бес…
Повойник в клетку после бабушки
Достался матери моей,
Чтобы когда печет калабушки,
Была проворней и милей…
Чтоб все в руках у ней спорилося,
Водились снохи и зятья,
Чтоб брага вовремя варилася,
Во время парилась кутья.
Чтоб ладились блины и пакулы,
Чтоб зря отец не колупал…
И долго матушка проплакала,
Когда повойничек пропал…
Сидит в нем бес под рукомойником
И только глянет: глазки врозь —
И молоко уж из подойника
В углу с залавка полилось…
Не видит мать, в глазах — что марево,
Отец с похмелья — только тронь…
Шипит-бежит в опечье варево,
И шею вытянул огонь…
Беда, страда, и с роду по роду
В углу один и тот же лик…
И как заснул, расправя бороду,
В руке отрепанный голик…
От чаши ль с горькою отравою,
От слез ли все в глазах мутит…
А в печке красный лебедь плавает,
И красный пух в трубу летит.
А возле печки, словно староста,
Пыхтит пузатый самовар
И, задыхался от ярости.
Курчавый выбивает пар…
Сцепилась клюшка с сковородником
И ни туда, и ни сюда —
И вот на лавку под угодником
Летит с блином сковорода…
С похмелья долгого и тяжкого
Отец зевнул и с лавки слез, —
Ему под мышкой за рубашкою
Лучинкою щекочет бес…
Глядит отец, что ночь ненастная,
И в лоб, как в дверь, стучит ладонь —
И на плечах рубаха красная,
Как на ветру в костре огонь…
И стол гремит пред ним посудою,
И встала на дыбы скамья —
Все в груду валится — под грудою
Лежит и ежится семья.
И кажется он нам разбойником,
Не борода — дремучий лес…
И кружит с бабкиным повойником,
И теребит порчину бес…
Так целый день, и только к вечеру,
Когда заря уйдет в овраг,
На стол поставит матка печево,
И теплотой дыхнет очаг…
Отец вздохнет, водой окатится
И даст — не в первый раз — зарок.
От щей с бараниной под матицу
Завьется голубой парок.
От плошки с гречневою кашею
Дух по избе, как с борозды,—
И снова над избенкой нашею
Зажгутся две больших звезды.
И вылезут на дух кузнечики
И застрекочут на светец,
И, больно мне сжимая плечики,
Ко мне подвинется отец…
Приляжет рядом и забулькает,
Заходит грудь, как жернова…
В углу у матери над люлькою
В дремоте сникнет голова…
И снятся мне всю ночь покойники,
И видится сквозь сон всю ночь,
Что вон висит на рукомойнике
Повойник бабушкин: точь-в-точь!..
<1925>
«Забота — счастье! Отдых — труд…»