— Просто тропики! И духота, как в перегруженной прачечной!
— Зато зимой морозы как на Аляске. Тем мы и живы, бедные торговцы электроприборами.
— Я думал, что тропики выглядят совсем иначе.
Хирш посмотрел на меня.
— А разве не может случиться, — спросил меня он, — что когда-нибудь именно эти дни покажутся нам самыми счастливыми за всю нашу разнесчастную жизнь?
Когда я вернулся в гостиницу, передо мной предстало неожиданное зрелище. Плюшевый будуар был залит ярким, праздничным светом. Среди пальм и прочих растений красовался большой стол, за которым собралась весьма причудливая, пестрая компания. Во главе ее возвышался Рауль. Облаченный в бежевый костюм, весь мокрый от пота, он, как гигантская жаба, восседал на самом почетном месте. К моему изумлению, стол был накрыт белой скатертью, а гостей обслуживал официант, которого я прежде ни разу не видел. Рядом с Раулем сидел Мойков, по другую руку — Лахман, а сразу за ним — его пуэрториканка. Мексиканец тоже был здесь, с розовым галстуком, окаменевшим лицом и беспокойно бегавшими глазками. Дальше сидели две девицы неопределенного возраста — что-то между тридцатью и сорока годами, но еще привлекательные, жгучие брюнетки испанской наружности. За ними сидел молодой человек с белокурыми локонами, говоривший густым басом, хотя я бы скорее ожидал от него высокого сопрано. Тут же была и графиня в своих серых кружевах, а по другую руку от Мойкова сидела Мария Фиола.
— Господин Зоммер! — воскликнул Рауль. — Окажите нам честь!
— Что случилось? — удивился я. — День рождения? Или кому-то дали гражданство? А может быть, крупный выигрыш в лотерею?
— Ничего подобного! Просто праздник человечности. Подсаживайтесь к нам, господин Зоммер! — возгласил Рауль, едва ворочая языком. — Один из моих спасителей, — объяснил он белокурому молодому человеку с низким голосом. — Пожмите друг другу руки! Позвольте представить: Джон Болтон.
После низкого баса я ожидал крепкого рукопожатия; вместо этого я почувствовал, будто мне в руку сунули дохлую рыбу.
— Что будете пить? — спросил Рауль. — У нас здесь все что душе угодно! Виски, бурбон, хлебная водка, кока-кола, даже шампанское. Как вы тут недавно выразились, когда мое сердце исходило от тоски? Все течет! Как жид судьбою ни обласкан, красавец был, а глядь — потаскан. Даже любовь проходит. Как это верно! Так чего вам налить? — Императорским жестом Рауль подозвал официанта: — Альфонс!
Я подсел к Марии Фиоле:
— Что вы пьете?
— Водку, — бодро сообщила она.
— Хорошо, тогда и мне тоже водки, — сказал я Альфонсу, уставившему на меня свою крысиную морду с бледными, усталыми глазами.
— Двойную порцию! — потребовал Рауль, глядя на меня помутневшим взором. — Сегодня все вдвойне!
Я повернулся к Мойкову.
— Светлое таинство вновь коснулось его нежного сердца? — спросил я. — Божественная сила любви?
Мойков с ухмылкой кивнул:
— О да! Можешь еще назвать ее иллюзией, при которой каждый верит, что другой — его пленник.
— Чертовски быстро у него это вышло!
— Le coup de foudre [27], — сказала Мария Фиола. — Любовь с первого взгляда как удар молнии. И как всегда, ударило только одного. А второй ни о чем не подозревает.
— А вы когда вернулись? — спросил я, приглядываясь к ней. Среди испанок она и сама вдруг приобрела испанский облик.
— Позавчера.
— Снова идете к фотографу?
— Сегодня — нет. А почему вы спрашиваете? Хотите вместе со мной?
— Да.
— Наконец-то хоть одно внятное слово среди всех этих символических сантиментов. Ваше здоровье!
— Ваше здоровье! Salute!
— Salut, salute, salve! — заорал Рауль и начал со всеми чокаться. — Салют, Джон!
Он попытался встать, но тут же снова рухнул в свое кривое тронное кресло, жалобно застонавшее под ним. К числу прочих ужасов плюшевого будуара относился комплект мебели в неоготическом стиле.
— Сегодня вечером! — прошептал мне на ухо Лaxман. — Я напою мексиканца. Он будет думать, что пьет со мной текилу, но я подкупил Альфонса. Он будет наливать мне чистую воду.
— А твоя возлюбленная?
— Она ни о чем не подозревает. Все получится как бы само собой.
— На твоем месте я бы лучше подпоил ее, — посоветовал я. — Ведь это она не хочет. Ты же сам говорил, что мексиканец не возражает.
На мгновение он заколебался.
— Не имеет значения! — заявил он, снова овладев собой. — Как-нибудь получится! Не нужно просчитывать наперед каждую мелочь, иначе все сорвется. Надо же хоть что-нибудь отдать на волю случая.
Он придвинулся еще ближе к моему уху. Я почувствовал его влажное, жаркое дыхание.
— Главное — захотеть по-настоящему, и тогда перед тобой никто не устоит, — зашептал он. — Это как в сообщающихся сосудах. Чувство переливается в другого как медленный удар молнии. По закону космического равновесия. Конечно, тут нужно и самому немного помочь. Природа ведь штука безличная и капризная.
На минуту я потерял дар речи, пораженный этой вспышкой безумия. Затем я отвесил Лахману низкий поклон. Этой надежде, почерпнутой из глубин отчаяния, этой наивной вере в чудеса черной и белой магии подобало отдать должную честь.
— В твоем лице я приветствую звездный сон любви, — объявил я. — Прямой удар молнии! Направленный, а не слепой!
— Оставь свои шутки! — простонал Лахман. — Мне сейчас не до них. Речь идет о жизни и смерти. По крайней мере, на данном этапе.
— Браво, — сказал я. — Сильно сказано. Особенно последняя оговорка.
Лахман потребовал у Альфонса новый стакан воды.
— Очередной удар молнии, — сказала мне Мария Фиола. — Похоже, за нашим столом они летят со всех сторон. Прямо как в летнюю грозу. Вас не задело?
— Нет. К сожалению, нет! А вас?
— Меня немного раньше. — Она засмеялась и потянулась за водкой. — Жаль только, что эти удары быстро проходят, — добавила она.
— Это как посмотреть. Все-таки с ними жить веселее.
— А еще печальнее то, что они повторяются, — загрустила Мария. — В них нет ничего уникального. Только с каждым разом они становятся немножко глупее и немножко больнее. Что ж, и тут ничего странного. Чудеса ведь не должны повторяться.
— Ну почему же?
— Они от этого слабеют.
— Но все-таки слабое чудо лучше, чем совсем никакого. Почему мы должны считать слабость чем-то недостойным?
Мария Фиола посмотрела на меня искоса.
— Учитель жизни, как я посмотрю? — иронично спросила она.
Я укоризненно покачал головой:
— Какое противное слово. Нет бы просто сказать спасибо.
Внезапно она перевела взгляд на свою рюмку:
— Кто-то налил мне воды вместо водки.
— Это мог быть только Альфонс, здешний официант.
Я обернулся к Лахману:
— Ты не заметил ничего странного в своем напитке?
— А как же! На воду непохоже. Не знаю, что за вкус, но только не как у воды. Спиртного я не пью. А вкус какой-то резкий. Что это такое?
— Вот ты и пропал, искусный обманщик, — объяснил я. — Это водка. Альфонс по ошибке перепутал рюмки. Сейчас ты и сам все почувствуешь.
— А как она действует? — Лахман побледнел от испуга. — А я как ни в чем не бывало опрокинул целую рюмку. На пару с мексиканцем. Боже мой! Я-то хотел, чтобы он выпил до дна свою текилу.
— Значит, ты сам себя надул. Но, может, это и есть твой счастливый случай.
— Чуть что, так всегда страдают самые безвинные, — горестно прошептал Лахман. — А что за счастливый случай ты имеешь в виду?
— Может быть, подшофе ты своей пуэрториканке только больше понравишься. Не такой деловой, зато немного сконфуженный и обаятельный.
Между тем Рауль кое-как поднялся на ноги.
— Господа, — возгласил он, — как только подумаю, что на днях едва не покончил с жизнью из-за этой жабы по имени Кики, сразу же хочется самому себе дать затрещину. Какие же мы все бываем идиоты, когда воображаем себя особенно благородными!
Расчувствовавшись, он широко взмахнул рукой и опрокинул большой стакан мятного ликера, стоявший перед одной из испанок. Клейкая зеленая жидкость потекла со стола прямо на платье. В ту же секунду я словно перенесся в самое сердце джунглей, где кто-то вспугнул стаю гнездящихся попугаев. Обе испанки заверещали пронзительными металлическими голосами. Их руки, увешанные дешевыми побрякушками, беспорядочно мелькали в воздухе.
— Я куплю вам новое платье! — отчаянно завопил Рауль. — Еще лучше этого! Завтра же! Помогите! Графиня!
Новая волна возмущения. Громы и молнии вплотную приблизились к потной лысине Рауля.
— Я никогда ни во что не вмешиваюсь, — спокойно прошелестела графиня. — Научилась на собственном опыте. Еще в семнадцатом году в Петербурге…
Вдруг стало тихо: Рауль потянулся за бумажником. Он извлек его медленно и с достоинством.
