Вот три самых главных вещи, которые я усвоила за все двадцать два
года своей жизни:
1) Никогда не подтирайся ядовитым плющом.
2) Люди похожи на муравьев: лишь несколько из них управляют
остальными. И большинство в итоге оказывается раздавленным.
3) Не существует никаких счастливых концов, есть только
небольшие перерывы в повседневном ходе жизни.
Из всех трех лишь последнее вам следует запомнить хорошенько.
- Это глупо, – произносит Тэк. – Нам не следует этого делать.
Я не утруждаю себя ответом. В любом случае, он прав. Это и вправду
глупо, и мы действительно не должны этого делать. Но мы делаем.
- Если что-то пойдет не так, мы сворачиваем операцию. – Говорит Тэк.
– Я имею в виду любую мелочь. Я не собираюсь пропускать
Рождество из-за этого дерьма.
«Рождество» – это кодовое название следующей большой миссии. До
сих пор до нас доходили только слухи о ней. Мы не знаем ни места, ни
времени ее проведения, в курсе лишь, что она состоится.
Я ощущаю внезапный приступ тошноты – как она подкатывает к горлу
– и шумно сглатываю.
- Все будет в порядке, – отвечаю я, хотя, конечно, не могу этого знать.
То же самое я говорила о переселении в этом году. Никто не умрет, повторяла я снова и снова, как молитву.
Думаю, Господь не слушал меня.
- Границы охраняются, – замечаю я, прекрасно зная, что Тэк и сам
видит впереди крепкую цементную стену, потемневшую от дождя, и
контрольно-пропускные пункты. Он отпускает тормоза. Наш фургон
напоминает мне старика: медлительного, сотрясающегося от кашля.
Ему требуется вечность, чтобы завестись, но пока он в состоянии это
сделать, мы используем его.
- Мы могли бы уже быть на полпути к Канаде, – говорит Тэк, явно
преувеличивая. Он всегда так делает, если расстроен. Тэк не
любитель усложнять. Обычно он говорит то, что у него на уме, только
если действительно так думает.
Это одна из черт, которые я люблю в нем.
Мы без труда пересекаем границу. Прожив восемь лет в Дебрях, и
четыре года из них активно работая на Сопротивление, я выяснила,
что половина государственной охраны – всего лишь показуха.
Большое песенное и танцевальное шоу, театральное представление,
чтобы строить маленьких муравьишек в ряд – запуганных, склонивших
головы к земле. Половина охранников плохо натренирована. Половина
стен не патрулируется. Но важна картинка, образ, создающие
впечатление постоянного надзора и ограничения.
Страх управляет муравьями.
Тэк молчит весь путь, который мы проезжаем по шоссе Уэст Сайд; на
дороге ни автомобиля. Река и небо одинакового синевато-серого
цвета, а дождь стеной хлещет по шоссе. Набухшие от воды тучи висят
так же низко, как и в тот день, когда я пересекла Границу.
Когда я нашла ее.
Я до сих пор не могу произносить ее имя.
Я тоже была муравьем когда-то. Давно, в прошлой жизни, когда у меня
было другое имя, когда единственным моим шрамом был маленький
излом на моем животе – после удаления аппендикса.
Я до сих пор помню свой старый дом: тонкие занавески, пахнувшие
гардениями и пластмассой; забрызганный содовой ковер, который мы
ежедневно чистили пылесосом; тишину, тяжелую, как рука. Мой отец
любил тишину. Шум вызывал жужжащий звук у него в голове: похожий
на рой пчел, однажды он сказал мне об этом. Чем громче становилось
жужжание, тем труднее ему становилось думать. Чем труднее ему
становилось думать, тем злее становился он сам. До тех пор, пока он
не разрушал, не разламывал, не разбивал этот звук своим кулаком; до
тех пор, пока не возвращалась тишина.
Мы были водоворотом, постоянно циркулирующим вокруг него,
пытающимся поглотить шум, чтобы он не возвращался.
Я чуть было не утонула в том доме.
- Рэйвен?
Я поворачиваюсь к Тэку, осознав, что он пытается привлечь мое
внимание.
- Что? – интересуюсь я, слишком резко.
- Здесь?
Тэк притормаживает у автостоянки на Двадцать четвертой улице,
практически пустой, за исключением парочки машин. На ней
выстроились в ряд одинаковые дома, холодные и непоколебимые, как
часовой на посту; ставни закрыты от дождя: целая улица подъездов из
темно-красного кирпича, покрытых пятнами от птичьего помета.
- Мы рано, – говорит он.
- У нее семь часов фору, – отвечаю я.
- И все же, пешком… – Тэк пожимает плечами.
- Значит, подождем. Сверни влево на Девятнадцатую. Я хочу
осмотреться.
Северо-Восточный медицинский – клиника, в которой Джулиану
Файнмэну назначено умереть – находится на Восемнадцатой улице;
благодаря радио мы в курсе этой маленькой детали. К моему
удивлению, представителей прессы здесь не так уж много. Опять же,
они могли уже пройти внутрь, чтобы подобрать наилучший ракурс для
своих снимков. Тэк дважды огибает квартал – этого достаточно, чтобы
не вызвать подозрения и при этом успеть обсудить наш план. Он
помогает мне продумать все до конца, затем паркуется и ждет, пока я
пешком исследую периметр, пристально разглядывая входы и выходы;
проверяю близлежащие здания, потенциальные ловушки, тупики и
укрытия.
Мне приходится несколько раз останавливаться, чтобы отдышаться и
перебороть тошноту.
- Нашла место для обхода? – спрашивает Тэк, когда я забираюсь в
фургон.
Я киваю. Тэк осторожно трогается с места, вливаясь в почти
отсутствующий поток машин. Еще одно качество, за которое я ценю
его: осторожность. Даже щепетильность, порой. Но в остальное время
Тэк ведет себя раскованно, свободно – его легко рассмешить,он
всегда полон сумасшедших идей. Почти никто не знает эту его сторону.
То, как сбивчива его речь, когда он взволнован. То, как он произносит
«люблю», снова и снова.
Люблю. Я люблю тебя. Я всегда буду тебя любить. Ты –
любовь всей моей жизни.
Мы храним это в секрете, глубоко внутри. Это то, что в обычных
городах теряется первым, еще до прохождения Процедуры. Все эти
раны и странности, эти осколки, которые мы носим в себе – как
уродливые подарки – в ожидании того, кто был бы им рад.
Люблю. Мне все еще трудно произносить это слово, даже когда мы
наедине, даже спустя все это время. Мы создали свой язык, язык
прикосновений – когда мы прижимаемся друг к другу или касаемся
носами, целуясь. В эти моменты я зову его по имени – его
настоящему имени имени, которое дарит ощущение солнца, и
солнечного света, поднимающего туман высоко над деревьями, и
тумана, что устремляется ввысь, к небу.
Его тайное имя, которое принадлежит лишь мне и ему, лишь нам
двоим.
Майкл.
Говорила ли я ей когда-нибудь, что люблю ее?
Не знаю.
Не могу вспомнить.
Я думаю об этом каждый день.
Прости меня.
Тошнота теперь постоянна. Она подкатывает к горлу, когда я думаю о
ней; кислота поднимается от желудка, обжигая мне горло.
- Притормози, – прошу я Тэка.
Меня выворачивает позади автомобиля, который, судя по его
внешнему виду, уже давно не на ходу. Рядом – небольшая аптека, ее
голубой потрепанный навес пропитывает дождь. Темнеет
вертикальная неоновая вывеска, гласящая «Консультации и
диагностика», но маленький оранжевый знак все еще висит над
заржавевшей дверью: «Открыто». Секунду я размышляю над тем,
чтобы войти, выдумать какую-то историю, дабы достать еще один тест.
Просто, чтобы быть уверенной. Но это слишком рискованно, а я
должна сосредоточиться на Лине.
Я укрываюсь от дождя курткой и бегу обратно к фургону, чувствуя, что
мне полегчало.
Сточные канавы полны мусора, поток воды несет с собой обрывки
бумаги и одноразовые стаканчики прямо в канализацию. Я ненавижу
город. Жаль, что я не могу быть сейчас вместе с остальными, там, на
складе – упаковывать вещи, пересчитывать людей, измерять припасы.
Я хотела бы находиться где угодно, честное слово – пробираться
сквозь постоянно меняющиеся, вечно растущие Дебри; даже бороться
со Стервятниками.
Где угодно – лишь бы не в этом городе, с его серыми
возвышающимися зданиями и бухтами, подпирающими небеса.
Не здесь, где все мы похожи на муравьев.
В фургоне пахнет плесенью, табаком и, странно, немножко
арахисовым маслом. Я открываю окно.
- Что это с тобой? – интересуется Тэк.
- Плохо стало. – Я смотрю прямо перед собой, надеясь, что он не
станет больше задавать вопросов. Меня тошнит по утрам уже две
недели. Поначалу я думала, что это из-за стресса – Лина попала в
плен – и все пошло наперекосяк. Ожидание. Наблюдение. Надежда,
