встретившегося мне на пути доктора, он всего лишь бросает взгляд в
мою сторону. Отлично. Здесь каждый занят своим делом.
Я делаю передышку, когда добираюсь до лифта: возле дверей стоит
паренек, переминаясь с ноги на ногу и поглядывая на часы – живое
воплощение нетерпеливости. У него на шее висит фотокамера, и
выглядит он так, словно не спал несколько недель. Представитель
прессы.
- Вы здесь из-за Джулиана Файнмэна? – это все, что мне требуется
спросить.
- Шестой этаж, верно? Женщина в приемной сказала мне, что
процедура проводится на шестом этаже. – Наверное, ему за тридцать,
но на кончике носа у него краснеет прыщ – огромный, как волдырь. Да
и сам он похож на прыщ – того и гляди лопнет.
Я вслед за парнем захожу в кабинку и, протянув руку, костяшками
пальцев стучу по кнопке.
- На шестом, – отвечаю я.
Мне было шестнадцать, когда я в первый раз убила человека. Прошло
почти два года с тех пор, как я сбежала в Дебри, и к тому времени
хоумстид сильно изменился. Кто-то покинул его, кто-то погиб,
появились новые обитатели. В мою первую зиму – четыре недели
сплошного снегопада, без охоты, без добычи – мы питались тем, что
осталось с лета: сушеными ломтиками мяса, а потом, когда и оно
кончилось – простым рисом. Но хуже голода был пронизывающий
холод. Особенно в те дни, когда снег так быстро и плотно покрывал
землю, что выходить наружу было попросту опасно. Тогда в хоумстиде
стоял жуткий запах немытых тел, и скука была настолько сильна, что
создавалось впечатление, будто она проникла тебе под кожу и зудит
там.
В ту зиму умерла Мари. Она так и не оправилась после второго
мертворожденного ребенка; еще до наступления зимы она часто
лежала, свернувшись на своей койке и сложив руки так же, как матери
баюкают младенцев. В ту зиму что-то хрупкое, наконец, сломалось
внутри нее. Проснувшись однажды утром, мы нашли ее повесившейся
на деревянной перекладине в столовой.
Снаружи все замело, и мы не могли похоронить ее. Целых два дня нам
пришлось жить под одной крышей с мертвецом.
Мы также потеряли Тайни, который как-то попытался выйти и
поохотиться. Мы убеждали его, что это бессмысленно и рискованно,
что в такую погоду ни один зверь носа из лесу не высунет. Но он с ума
сходил от необходимости сидеть в заточении, страдая от голода,
грызущего изнутри. Он так и не вернулся. Должно быть, заблудился в
лесу и замерз.
Так что в следующий год мы решили переселиться. Вообще-то, это
было решение Грэя, но мы все поддержали его. Брэм,
присоединившийся к нам тем же летом, рассказал про хоумстиды на
дальнем юге – дружественные земли, где мы могли бы найти укрытие.
В августе Грэй послал на разведку несколько человек, чтобы они
начертили пути на карте и отыскали лагеря. В сентябре мы начали
наш переход.
Стервятники напали на нас в Коннектикуте. Я слышала кое-какие
истории о них, но ничего конкретного: скорее, просто байки и мифы.
Как о монстрах, которыми меня в детстве пугала мама, чтобы я
хорошо себя вела. «Шшш. Тише, иначе ты разбудишь дракона».
Была глубокая ночь, и я спала, когда Сквиррэл, который был на
разведке, подал сигнал тревоги: два выстрела в темноту. Но было
поздно. В следующее мгновение послышались крики. Блу – уже
подросшая, красивая малышка с таким же заостренным подбородком,
как у меня – проснулась, ревя во всю глотку от испуга. Она не
выбралась из палатки, а сидела, вцепившись в спальный мешок,
отталкивая меня и повторяя «Нет, нет, нет!» снова и снова.
Когда я все же исхитрилась поднять ее, схватить на руки и выбежать
из палатки, я подумала, что наступил конец света. Я схватила нож, но
понятия не имела, что с ним делать. Однажды я освежевала тушку
какого-то животного, и тогда меня чуть не вырвало.
Гораздо позднее я выяснила, что их было лишь четверо, но на тот
момент мне казалось, что они повсюду. Это одна из их уловок: сеять
хаос, наводить панику. Случился пожар – две палатки моментально
вспыхнули, словно спичечные головки. Со всех сторон доносились
выстрелы и человеческие вопли.
Все, о чем я могла думать, было: «Бежать». Я должна бежать. Я
должна увести Блу прочь отсюда. Но я не могла пошевелиться. Я
чувствовала, как холодная тяжесть страха приковала меня к месту; так
же, как и в детстве, когда я была маленькой девочкой и слышала
грузную поступь отца, спускавшегося по лестнице – топ, топ, топ –
его гнев, душащий нас, словно одеялом. Выглядывая из-за угла, видя,
как он пинает маму под ребра и в лицо, я была не в состоянии
заплакать, даже закричать. Годами я воображала, как в следующий
раз, когда он тронет меня или ее, я по самую рукоятку всажу ему нож в
грудную клетку. Я представляла, как кровь, пузырясь, вытекает из
раны; и каково это – чувствовать и знать, что он, как и я, состоит из
плоти и крови, костей и тканей, кожи – на которой так же могут
оставаться синяки.
Но каждый раз я столбенела, как опустевшая оболочка. Каждый раз я
терпела: красный взрыв боли от удара, отдающейся в глазах; хватки и
пощечины; грубые толчки в грудь.
- Давай, бежим! – кричал мне Тэк с противоположного конца лагеря. Я
ринулась к нему, не думая и не разбирая дороги, охваченная паникой,
с Блу, заливавшей слезами мою шею, на руках. Сердце бешено
колотилось в моей груди, и когда Стервятник появился откуда-то
слева, я даже не заметила его, пока он со всей силы не ударил меня
по голове дубинкой.
Я упустила Блу из рук. Просто уронила ее на землю, подползла к ней
на коленях в грязи и попыталась закрыть собой. Я ухватила Блу за ее
пижамные штанишки, подхватила и поставила на ноги.
- Беги, – сказала я. – Ну же! – я подтолкнула ее. Блу плакала, и я
подталкивала ее. Но она бежала так быстро, как только могла, хотя ее
ножки все еще были короткими для этого.
Стервятник заехал ногой мне по ребрам, прямо в то место, где мой
отец сломал мне их, когда мне было двенадцать. Из-за боли у меня
потемнело в глазах – и когда я перевернулась на спину, все
переменилось. Звезды перестали быть звездами: они обратились в
маленькие капельки воды на потолке. Пыльная земля превратилась в
узелковый ковер.
А Стервятник – в Него. Моего отца.
Глаза узкие, как щелочки, кулаки толстые, как кожаные ремешки,
дыхание горячее и влажное. Его челюсть, запах, пот: он нашел меня.
Он занес кулак, и я поняла, что все начинается по новой. Это никогда
не прекратится, он не оставит меня в покое, а мне не удастся сбежать.
И Блу никогда не будет в безопасности.
Весь мир потемнел и замер.
Я и не поняла, как дотянулась до ножа, пока он не оказался глубоко
между его ребер.
Тишина. Это все, что я когда-либо слышала. Каждый раз, когда я
убивала. Каждый раз, когда мне приходилось убивать. Если Бог есть,
думаю, ему нечего сказать на этот счет.
Если Бог есть, он давным-давно устал за нами наблюдать.
В палате, где собираются казнить сына Файнмэна, стоит тишина,
прерываемая лишь редкими щелчками камер и гулом слов
священника: «Но когда Авраам увидел, что Исаак стал
нечистым, он попросил в сердце своем о защите…»
Чистейшая, незапятнанная тишина: как что-то замаскированное,
утаенное и недосказанное.
Тишина, нарушаемая лишь скрипом моих кроссовок по линолеуму.
Доктор в раздражении оборачивается ко мне. Он растерян. Мой голос
в этой огромной, просторной комнате звучит незнакомо.
Первый выстрел раздается слишком громко.
Я вспоминаю, как годы назад я сидела рядом с Тэком, когда его
только-только нарекли этим именем. Помню тлеющие угольки золы в
дровяной печи и тяжесть Блу на моих руках, которая теперь дышала
спокойно. В соседней комнате забылись глубоким сном остальные, а
где-то над нашими головами ветер шуршал листьями деревьев.
- Ты вернулся, – сказала я. – Я не думала, что ты вернешься.
- Я и не собирался, – признался Тэк. Он выглядел совсем иначе в
одежде, которую Грэндпа отыскал для него в кладовой – более юный,
более тощий. Его глаза были темными и бездонными. Я подумала, что
он красив.
Я прижала Блу к себе покрепче. У нее все еще был жар, и она часто
ворочалась во сне. Но ее дыхание наладилось и выровнялось; из
груди больше не вырывались приглушенные хрипы. Впервые в жизни
я осознала, что я одинока. Не только в хоумстиде, где все были
заняты вопросами выживания, а не налаживанием дружеских связей:
многие живущие здесь были гораздо старше меня, слегка
ненормальными или же просто держались поодиночке. Еще до этого.
