десять перестала дышать перед тем, как сделать вздох – тогда я
стащила с кухни нож и принесла его в изолятор. Мои руки тряслись. Я
помню это, потому что тогда думала о маминых руках – как она
перебирала столовое серебро, и как ее ладони порхали, точно птицы.
Интересно, думала ли она обо мне, когда я сбежала?
Была глубокая ночь. Все спали: теперь, когда вор был пойман, даже
сам Грэй не беспокоился о патрулировании.
Улыбка Вора, точно лезвие серпа, блеснула в темноте. Я села на
корточки перед ним.
- Ты обещал, – произнесла я. – Ты обещал помочь мне.
- Зуб даю, – мне не понравилось то, как он сказал это – словно смеясь
надо мной – но я разрезала веревки, связывавшие его, чувствуя себя
ужасно все это время. Но я знала, что иначе Блу умрет. Что она может
умереть.
Он поднялся на ноги, слегка охнув. До сих пор я не осознавала,
насколько он высокий. Я видела его только сидящим или лежащим с
тех самых пор, как мы заперли его здесь. Вздрогнув, я отступила
назад, когда Вор, потягиваясь, вытянул руки над головой.
Его улыбка спала, ожесточилась. – Ты не доверяешь мне, так ведь?
Я покачала головой. Вор протянул руку за ножом, и после некоторых
колебаний я отдала его.
- Я вернусь к полудню, - сообщил Вор. Я чувствовала, как сердце
бешено колотится у меня в горле, отбивая ритм: «Пожалуйста,
пожалуйста. Я рассчитываю на тебя».
Он указал подбородком на Блу: - Не дай ей умереть.
Затем он исчез, бесшумно двигаясь через темный коридор,
растворяясь в тени. А я сидела в ожидании, держа на руках Блу и
ощущая, как страх черным туманом расползается у меня в груди.
Ложь – это истории, а истории – это все, что имеет значение. Мы все
рассказываем истории. Некоторые из них правдивее остальных: и,
может, в конечном счете важно лишь то, во что ты сможешь заставить
поверить других.
Меня научила рассказывать истории мама. «Отец неважно себя
чувствует сегодня, - говорила она».
Она говорила: «Я сама упала».
Она говорила: «Запомни, как все было. Ты жутко неуклюжая –
врезалась в дверь. Ты оступилась и свалилась с лестницы».
Моя любимая история: «Он не хотел».
Ей так убедительно удавалось сочинять их, что вскоре я сама начала
верить в эти истории. Возможно, я действительно неуклюжая.
Возможно, я сама была виновата, сама его спровоцировала.
Возможно, он и вправду не хотел.
Мне рассказывали и другие истории: о девушке, которая
забеременела до своей Процедуры, Кэролайн Гормли. Она жила с
нами по соседству, в таком же безликом, угловатом доме. Ее родители
узнали об этом лишь тогда, когда она проглотила полбутылки
отбеливателя, и ее сразу же забрали в карету скорой помощи. Вот она
есть, едет домой в школьном в автобусе, прижимаясь носом к стеклу –
и окно запотевает от ее дыхания. А вот – ее больше нет.
Мама сказала мне, что Кэролайн увезли куда-то, чтобы исцелить,
отправили в другой город, где она могла бы начать все сначала.
Родители отказались от нее. Вероятнее всего, она закончит свои дни,
работая где-нибудь на свалке; без пары, окутанная, словно шарфом,
шлейфом болезни. «Видишь, что бывает, – говорил мой отец. –
Когда ослушиваются?»
« Что с ребенком? – спросила я у матери».
Она промедлила всего секунду. «О ребенке позаботятся».
Но она имела в виду совсем не то, о чем подумала я.
Одежда лаборантки настолько велика мне, что я сразу же ощущаю
себя девчонкой, надевшей старое мамино платье. Но я уверена, что
это сработает. Я не тороплюсь. Хорошая история требует пошагового
продвижения и обдуманности. Я не спеша надеваю на лицо
небольшую медицинскую маску и натягиваю резиновые перчатки.
Затем запираю дверь, прежде чем выскользнуть в коридор. Нельзя
допустить, чтобы кто-нибудь, войдя, обнаружил свернувшуюся на
линолеуме лаборантку, мирно сопящую во сне.
Я цепляю ее удостоверение себе на грудь, зная, что никто не станет
проверять. Дайте людям в общих чертах то, чего они жаждут: главных
героев и интригующую завязку.
И, конечно же, кульминацию. Хорошая история всегда нуждается в
кульминации.
Никто из хоумстидеров не стал винить меня в том, что Вор сбежал –
чего я очень опасалась особенно после того, как они заметили, что с
кухни пропал нож. Все пришли к выводу, что Вору каким-то образом
удалось вырваться из плена, развязав путы, и украсть нож, прежде
чем улизнуть. Сторонники радикальных мер – таких, как убийство
пленного – злорадствовали; они утверждали, что он обязательно
вернется прирезать нас во сне, что теперь придется постоянно
следить за припасами. Что нам следовало прикончить проклятого
Стервятника, когда была такая возможность.
Я чуть было не проговорилась. Я бы призналась, но мне было
слишком страшно вновь оказаться одной в Дебрях, изгнанной из
группы.
Вор пообещал вернуться пополудни, но день заканчивался; к тому
моменту, когда хоумстидеры завершили обход, а дыхание Блу жутким
хрипом раздавалось у нее в груди, я поняла, что он соврал. Он не
вернется, и Блу умрет – и это будет моя вина. Я не могла заплакать,
потому что, будучи еще маленькой, я приучила себя никогда этого не
делать. Плач бесил моего отца, так же, как и смех – слишком громкий;
он взрывался от ярости, если видел, как я улыбаюсь еще над чьей-то
шуткой, кроме его, или если я была счастлива, когда ему было
грустно, и наоборот.
Помню, как Ла сидела с Блу, пока я выходила подышать свежим
воздухом, хотя я знала, что она считает это бесполезным.
Окружающие вели себя со мной так, словно я была заражена какой-то
страшной болезнью, или, сдетонировав, точно шрапнель, могла
распасться на мелкие кусочки. Вот, что было хуже всего: осознание
того, что другие не сомневались в скорой смерти Блу.
Я тогда еще не адаптировалась к Дикой местности, не любила ее так,
как сейчас. Я привыкла к правилам и ограждениям, тротуарным
дорожкам и парковкам, к порядку везде и во всем. Дебри были
бескрайним, мрачным и непредсказуемым местом. Они напоминали
мне о доме и ярости моего отца, повисшей на нас тяжким грузом, не
оставляя места для вздоха, сгибая нас в повиновении. Позже я узнала,
что в Дебрях действуют определенные законы, свои порядки: дикие,
простые и прекрасные.
Непредсказуемы лишь люди.
Помню луну, высоко висящую в небе, гнетущее ощущение страха,
сжимающее горло чувство вины. Холодный ветер приносил с собой
незнакомые запахи.
Хруст веток. Шаги.
И вот он. Вор появился из леса и выглядел он так, словно постарел
лет на десять, весь промокший от дождя. У него был с собой рюкзак, и
на секунду мне показалось, что я сплю. Я не могла поверить, что он
действительно стоит передо мной.
- Альбутерол, – сообщил он, расстегивая рюкзак. – Это для девочки. И
припасы для остальных. Искупление за то, что я крал у вас.
Тайленол, Судафед, упаковка лейкопластырей и антибиотиков,
бацитрацин, Неоспорин, пенициллин. Целое богатство. Никто не мог
поверить в то, что Вор вернулся. Никто не мог поверить, что он
рисковал своей жизнью, пробравшись на другую сторону, чтобы
достать столь необходимые нам припасы. Он никому не сообщил о
нашем маленьком уговоре; и хоумстидеры простили ему прошлые
грехи.
Он рассказал нам о небольшом, едва приметном и слабо охраняемом
складе на берегу реки Кочеко. Его владелец, Эдвард Кауффман, был
симпатизером и оказывал благотворительную помощь неисцеленным:
тайком переправлял им лекарства и медикаменты. Тэк шел вверх по
реке, борясь с мощным течением, и вышел точно к восточному крылу
клиники Кауффмана. Тем не менее, ему пришлось прятаться на
обратном пути, чтобы не попасться на глаза патрулю.
- Как ты узнал о клинике? – спросила я.
- Моя сестра, – коротко ответил Тэк. И хотя он не уточнял, я поняла: ей
делали какую-то операцию. Он не хотел, чтобы я знала об этом. Потом
до меня дошло.
- Такой же колкий, как гвоздь, – произнес Грэндпа, когда Вор закончил
свой рассказ. Вот, как он получил свое новое имя* и стал одним из нас.
*Тэк (англ. tack) – гвоздь
За пределами приемной больница выглядит так же, как и все прочие
больницы: непривлекательное унылое помещение, вычищенное до
блеска. Мне не нравится эта чрезмерная чистота. Я сразу гадаю над
тем, что же именно пытаются скрыть или оттереть.
Я иду, не поднимая головы, не торопясь, но и не мешкая. В коридорах
практически никого нет, и когда я прохожу мимо единственного
