покажется зрителю столь же потрясающе ужасным, как и картина Бэкона.
Работы Бэкона вовсе не представляют собой размышления – как принято считать – на темы одиночества, страдания или метафизического сомнения. Ничего не говорят они и о социальных отношениях, о бюрократии, об индустриальном обществе или об истории XX века. Для того чтобы размышлять о таких вещах, нужно немного интересоваться проблемами сознания. Картины же Бэкона демонстрируют, как отчуждение может вызывать желание поскорее достичь последней, абсолютной стадии отчуждения – полной безмозглости. Это и есть та важная истина, которую не столько выражает, сколько постоянно демонстрирует творчество этого художника.
* * *
Сходите на выставку Бэкона в Музей Майоля в Париже. Прочтите книгу Сьюзен Зонтаг «Глядя на боль других». Выставка сжато представляет весь творческий путь художника. Книга Зонтаг – замечательное исследование и размышление о природе войны, об увечьях, о воздействии военных фотографий. В моем сознании эта книга и эта выставка как-то пересекаются, отсылают друг к другу – каким образом, пока я и сам не могу понять.
Как фигуративный художник Бэкон обладал сноровкой Фрагонара. (Сравнение, наверное, позабавило бы его самого, однако оба художника были признанными мастерами передачи физических ощущений: Фрагонар – удовольствия, Бэкон – боли.) Мастерство Бэкона по вполне понятным причинам интересовало по крайней мере два поколения художников и бросало им вызов. И если я целых пятьдесят лет критиковал Бэкона, то потому, что был убежден: он пишет, чтобы вызвать шок в самом себе и в других. А такой мотив, как мне казалось, должен с течением времени стать неубедительным и избитым. Однако на прошлой неделе, когда я прохаживался туда-сюда по залам на улице Гренель перед картинами Бэкона, я понял нечто важное, чего не понимал раньше, и вдруг испытал чувство благодарности к живописцу, творчество которого так долго ставил под сомнение.
С 1930-х годов и до своей смерти в 1992 году Бэкон воспринимал этот мир как безжалостный. Он раз за разом писал человеческое тело или его части в состоянии дискомфорта, неутоленной жажды или невыносимой муки. Иногда боль, которую он изображал, выглядела причиненной кем-то извне, но чаще идущей изнутри (из нутра самого изображенного тела) от несчастной судьбы – быть физическим телом. Бэкон сознательно играл со своим именем, создавая миф, и преуспел в этом. Он объявлял себя потомком своего полного тезки, английского философа XVI века, и писал человеческую плоть так, словно это бекон.
Однако не потому его мир безжалостен, как ни у кого из его предшественников. В европейском искусстве полным-полно убийств, казней и мучеников. У Гойи, первого художника XX века (да, именно двадцатого), можно расслышать авторское негодование. Чем отличается ви́дение Бэкона, так это тем, что у него нет свидетелей и нет скорби. Никто из изображенных им людей не замечает того, что творится с другими изображенными им людьми. Такое всеобщее равнодушие кажется бесчеловечнее любого увечья.
Кроме того, в пространстве, куда Бэкон помещает своих персонажей, царит немота. Она похожа на холод в морозильной камере, который остается одним и тем же независимо от того, что вы туда положите. Театр Бэкона, в отличие от театра жестокости Арто, не имеет отношения к ритуалу, поскольку пространство вокруг его персонажей не замечает их жестов. Каждое из свершившихся бедствий выглядит как просто еще один ничем не выдающийся случай.
При жизни Бэкона его мировоззрение подпитывалось и постоянно отягощалось мелодраматическими историями из жизни весьма провинциального богемного круга, где никому не было ни малейшего дела до того, что происходит за его пределами. И все же… все же тот безжалостный мир, который Бэкон выдумал и который сам же пытался изгнать, как изгоняют демонов, оказался пророческим. Иногда случается так, что личная драма художника наперед, за несколько десятилетий, отражает кризис целой цивилизации. Каким образом? Загадочным.
Разве мир не всегда был безжалостным? В отличие от прошлого, сегодня безжалостность, возможно, распространяется еще более повсеместно и последовательно. Она не щадит ни самой планеты и никого из живущих на ней. Возведенная в абсолют безжалостность становится абстрактной: следуя исключительно логике выгоды (холодной, как морозильная камера), она грозит уничтожить как пережитки прошлого все прочие верования вместе с традиционной для них установкой встречать жестокость жизни с достоинством и некоторой надеждой.
Но вернемся к Бэкону. Что же открывают его работы? Он упрямо и настойчиво использует стилистические и тематические отсылки к некоторым художникам прошлого – таким как Веласкес, Микеланджело, Энгр или Ван Гог. Эта «преемственность» делает его подход еще более разрушительным. Ренессансная идеализация обнаженного человеческого тела, церковное обещание вечного спасения, классицистическая идея гражданского героизма или же присущая, например, Ван Гогу и другим людям XIX столетия пылкая вера в демократию в глазах Бэкона разорваны в клочья, совершенно бессильны перед безжалостностью. Бэкон подбирает ошметки и использует их как тампоны. Вот то, чего я не мог понять раньше, пока не пришло озарение.
Озарение, которое подтверждает мысль о том, что сегодня использовать традиционный словарь, которым манипулируют власть имущие и массмедиа, – значит всего лишь способствовать всеобщему блужданию во тьме и нравственному опустошению. Из этого вовсе не следует, что нужно молчать. Из этого следует, что нужно осмотрительнее выбирать голоса, к которым ты хочешь присоединить свой голос.
Период истории, в котором мы живем, может быть назван периодом Стены. Когда пала Берлинская стена, оказалось, что про запас имеются готовые планы по возведению других стен: бетонных, бюрократических, надзирающих, охранительных, расистских. Повсюду стены отделяют лишенных надежд бедняков от тех, кто вопреки всему надеется задержаться в прослойке относительно преуспевающих. Стены проходят через все сферы – от сельского хозяйства до здравоохранения. Есть они и в самых богатых и крупных городах мира. Стена – передовая линия того, что раньше, давно, называлось Классовой Войной.
По одну сторону от этой линии – все мыслимые средства вооружения, мечта о войне без жертв, массмедиа, культ изобилия, гигиена, многочисленные коды доступа к роскошной жизни. По другую – булыжники, нехватка продовольствия, междоусобицы, мстительное насилие, эпидемии, готовность умереть, непрерывная забота о выживании, когда каждый день не знаешь, удастся ли всем вместе дожить до следующего дня (или недели).
Выбор значения в сегодняшнем мире – это выбор одной из сторон, разделенных стеной. Стена проходит и внутри каждого из нас. Каковы бы ни были обстоятельства нашей жизни, мы вольны выбрать для себя, к кому из разделенных стеной нам прислушиваться. Это не стена между добром и злом: то и другое существует по обе ее стороны. Выбирать приходится между самоуважением и внутренним хаосом.
На стороне власть имущих – конформизм, подпитываемый
