чтобы, известив знакомого главврача поликлиники, получить больничный на десять дней и залечь
на дно, предоставив событиям право развиваться самостоятельно. К тому же, давно пора было
приступить к навязанной Имяреком Имярековичем работе над рецензией залетной рукописи.
Такие или подобные этим картины свивались в свирепый сон, тиранивший изможденное
неуемными ужасами сознание Никиты Кожемяки. Он спал, как убитый, с того самого дня, когда всем
любознательным горожанам, а также здешним и иноземным азартным телезрителям был дан
грандиозный бал: показательный разгром дома парламента. Но было это забытье много бойчее,
рельефней, интенсивней и напряженней иных историй дневной жизни; образы беспощадных грез
обретали подчас такую степень осязаемости, что составу, из которого были отлиты они,
казалось, ничего не стоило оборотить свою призрачную зыбкость в устойчивую материальность.
Стон будто бы существовал сам по себе, как некая самостоятельная субстанция; Никите
Кожемяке снилось, что огромный черный сапог упорно бьет его в бок, и стон стекает с его печени,
подобный потоку темной венозной крови. Он открыл глаза – увидел огромный грязный сапог,
ритмично наносящий удары по его оголенному боку.
– Проверка паспортного режима,– упало на него сверху.
С бьющимся сердцем, в недоумении: на каком наречии следует разговаривать с призраками,
Никита кое-как управился со своим оторопевшим телом, сел на койке.
Вослед за черным сапогом его глазам предстали зеленые штаны в бурых пятнах камуфляжа,
неимоверно раздутый темно-серый шар куртки, хорошо вычищенный автомат в рыжей перчатке, но
вот над всем этим, где должно было находиться лицо... оказалась серая трикотажная маска с узкой
прорезью для глаз.
Никита опустил голые худые ноги на затоптанный холодный пол.
– Документы, оружие, наркотики,– вновь раздалось у него над головой.
В дверях стояли еще двое. С автоматами. В камуфляже. В серых масках. В коридоре грохотали
сапоги. То и дело слышались резкие окрики.
Никита встал, стыдливо одергивая исподнюю рубаху, но мозг отказывался разъяснить
происходящее – поэтому он только бессмысленно потоптался на месте.
– Ты че, хуево меня понимаешь?! – автоматчик возвысил оглушенный маской голос и ткнул
Никиту стволом в живот.
Хотя Никита давно привык к такому воинственному проворству ночных химер и никогда не
порывался воздействовать на них человеческим словом, здесь что-то заставило его говорить.
– Шлюхи,– сказал он негромко, но, какоказалось, внятно.
65
– Шта-а?! – взревела маска.
И тотчас блестящий автоматный приклад ринулся навстречу его глазам.
АКТ III
Прославленный литературный критик Алла Медная возлежала на новом вопиюще роскошном
диване, обивка которого, сплошь вытканная страшными драконами, переливалась всеми оттенками
тропического заката; и, выколупывая импортной зубочисткой застрявшее в зубах мясо, читала
долго ожидавшую этого часа рукопись. Было заметно, что сие занятие требует от нее значительных
усилий, ибо поминутно круглое лицо ее искажалось гримасами досады и даже злобы. Только
пока что противиться волеизъявлению Имярека Имярековича было бы просто неразумно, и дабы
очутиться на той площадке, где, по мнению Аллы, нынешний ее патрон мог бы являть собой
равнозначного противника – необходимо, стало быть, преодолеть еще кое-какие ступени. Потому-
то Алла Медная морщилась и кряхтела, тяжко вздыхала и поскрипывала зубами, но читала,
упорно читала.
«В нашем царстве, в нашем государстве жил-был царь. И было у него всякого богатства
немеренно: леса дремучие, пески сыпучие, реки кипучие, а сколько было в его государстве золотой
и серебряной казны – то никто не считал. А имел он против этого богатства иное сокровище: было
у царя двенадцать распрекрасных дочерей, красоты несказанной, неописанной и негаданной, а всех
лучше меньшая – Даша – такая разумница, такая красавица, что от женихов в доме продыху не
было. Что ни день, то король немецкий или богдыхан китайский являются, дары несут обильные –
отдай за меня дочь Дашу. Как-то сам Мистриосухус, король драконов из страны Мела, явился,
смарагдами да яхонтами все горницы засыпал,– за меня отдай дочь! Смеялся царь: «Окстись,
непутевый. Не сори каменьями самоцветными. Нешто кровинушка моя рептилии уготована! Не
пеняй понапрасну, я Дашино сердце неволить не стану».
Многих женихов царь ни с чем отпустил. Вот говорит дочери: «Пришло время, Даша, замуж
тебе идти. Немало принцев да королевичей за тобой убиваются. Говори, что по сердцу тебе: хочешь
платья парчовые носить, на розовых лепестках почивать – иди за Хуздазата, султана Османского;
66
желаешь в хрустальных чертогах жить, дивных жар-птиц из окна кормить зернами жемчужными –
князя индийского улыбкой порадуй». Отвечала ему дочь: «Будет слово твое отцовское – пойду хоть
за владыку Эфиопского. Только ни к чему мне палаты хрустальные. Для чего наряды
драгоценные? В русской скромности я тобою воспитана. Попусту меня не испытывай, знаю, что
мудрее ты своей хитрости. А люб сердцу моему Никита Кожемяка, за него мне замуж идти, коли
будет на то твое благословение».– «Кто таков? – царь удивляется.– Богат ли он, подобно другим
женихам? Какого он роду-племени?» Вновь хитро разумница улыбается: «Для тебя я все девчонка
неразумная. Что играешь ты со мной, точно с пеленашкою? Знаешь ты Никиту Кожемяку, потому
что про все в мире ты ведаешь. Знаешь ты, как и я, милый батюшка, не прельщен Никита глупой
роскошью; знаешь ты, что он русского племени».– «Коли так,– отец ей ответствует,– не снимаю я с
тебя волюшки, готовь платье себе ты венчальное».
Тот же вечер Никита под окно Дашино является, давай вызывать ее соловейским посвистом.
выглянула из окна Дашенька, как у зайчонка, сердечко запрыгало, будто впервинку Никиту
увидела. Говорит ей Никита Кожемяка: «Выходи скорей. Мне не видеть тебя никак нельзя, мне не
слышать тебя – мука смертная».– «Ведь тебе меня хорошо видать. Да и голос мой хорошо
слыхать»,– отвечает ему красна девица, а сама уж платок на головку накинула. «Выходи
скорей, – говорит Никита. – Я сказать хочу слово тихое».
Вышла Даша к своему мил-сердечному другу, сели они на скамью под калиною. Молчит Никита
Кожемяка, в землю уставился. Все ручищи свои мнет, а слова не вымолвит. Говорит тогда Даша
робким голосом: «Ты хотел мне сказать слово тихое?» Глянул Никита на нее – глаза выпучил: на
голове у Даши платок серебряный, а вкруг платка звезды светятся; да как гаркнет вдруг громким
голосом: «Иди замуж за меня или прочь гони». Даша концом платка улыбку прикрыла, говорит: «Ты
хотел сказать слово тихое, а ревешь, что медведь лесной. Никого кроме тебя в моем сердце нет.
Говори, воля твоя, с моим батюшкой». Стал тут Никита целовать ее щеки румяные. Даша от него
платком заслоняется. «Постыдись, мил-друг, ты не муж мне еще».
Решил Никита Кожемяка на другой же день против царских палат хоромины ставить. Взял
топоры да пилы, крикнул зычным голосом – и в минуту сбежались со всех сторон помощники.
Принялись топорами постукивать, живо работа кипит. Уж полдома готово, когда в полночь вышла к
нему Даша расспросить: «Что удумал? Зачем стучишь, спать не даешь?» – «Хочу здесь дом
поставить».– «Немало уж сделал ты. Ступай, Богу молись да спать ложись; утро вечера мудренее».
Пошел Никита спать, а Даша взошла на красное крыльцо, кликнула: «Батюшкины работнички,
матушкины заботнички! Подите сюда с топорами и долотами». Пришли работнички, за ночь дворец
достроили, да такой, что в год не насмотришься!
Поутру рано увидал тот дворец сам государь, удивился, кликнул дочь: «Кто поставил?»
«Никита Кожемяка». Велел царь представить Никиту пред свои светлые очи. Явился Никита, царь
ему говорит: «Еще вчера было тут место гладкое, а нынче дворец стоит! Видно, ты колдун какой!»
– «Нет, – говорит Никита. – Все сделалось по Божескому повелению».– Ну, коли ты сумел за одну
ночь дворец поставить, то построй к завтрему от своего дворца до моих палат мост – одна мостина
серебряная, а другая – золотая!»
67
Пошел Никита, гаркнул-свистнул молодецким посвистом; со всех сторон сбежались плотники-
работники. Живо работа кипит: кто место равняет, кто кирпичи таскает. Уж поставили серебряную
