64 Г.В. Плеханов. Сочинения, М, — Л., 1923-27, т. 20, с. 144.
как мы видели, в досамодержавной России. Именно с борьбы денег против барщины и начал я эту главу.
Везде в Европе было это раннее и смелое движение мысли связано с включением в общую государственную систему автономных феодальных образований, конкурирующих с её центром. Так ведь и Россия переживала то же самое. Один за другим пали Ростов, Тверь и Новгород. Оставалась церковь — самая мощная феодальная корпорация средневековой Руси. Везде в Европе борьба с земельной собственностью церкви была органично встроена во внутреннюю политику складывающихся абсолютных монархий. Так ведь и в России была она лишь продолжением Угры и новгородских экспедиций.
Как же можно рассчитывать на понимание русской истории и самих себя — ее законных наследников, — столь небрежно и высокомерно отмахиваясь от ключевого её события? Даже если считать, как Плеханов, что не свершившееся, не давшее результата, не имеет значения. Но ведь и этот ответ в данном случае не проходит. Уж один-то след борьба нестяжательства против иосифлянской иерархии во всяком случае оставила — и кому, как не Плеханову, русскому интеллигенту и оппозиционеру, следовало об этом помнить?
Она оставила традицию русской либеральной мысли. Оставила традицию сочувствия угнетенному маленькому человеку (всё так называемое «крестьянолюбие» русской литературы идет от нестяжателей, первым крестьянолюбом был Вассиан). Традицию терпимости к инаковерующему меньшинству (никто в тогдашней Москве, кроме нестяжателей, не боролся против смертных приговоров еретикам). Традицию инакомыслия (и отвагу выступить против устрашающего большинства). Традицию европейского рационального подхода к миру (и веру в разум как высшую силу, данную человеку, противопоставленную внешней дисциплине и слепому повиновению).
Нестяжательство было началом русского европеизма, течения мысли, много столетий спустя названного западничеством, хотя и возникшего без всякого участия Запада. Это ведь только в писаниях моих коллег, считающих допетровскую Россию страной фатального деспотизма, могла русская интеллигенция внезапно свалиться
с европейских небес в 1830-е. И кстати, идеи заклятых противников западничества, переживающие новое рождение в сегодняшней России — «Святая Русь» или «Москва — Третий Рим», — ведь и они, как мы видели, выдвинуты были иосифлянами в ту же эпоху, на волне той же борьбы. Значит, и впрямь была уже в XVI веке в России идеологически изощренная интеллигенция — и про- и антиевропейская.
Слов нет, предшественники русского радикализма — еретики, «жидовствующие» — были древнее. Но и четыреста лет, согласитесь, достаточный срок для традиции. Едва ли может быть сомнение, что Иоанном Предтечей либеральной интеллигенции был в России Вас- сиан Патрикеев. И окончил он свои дни, как и подобает интеллигентному человеку. Осужденный, оплеванный, сосланный в иосифлян- ский монастырь, он не покорился и самому даже инквизиторскому суду дерзал бросать в лицо горькие слова правды. Традиция унаследовала от него не только мужество, но и интеллектуальную мощь.
Короче, неправ был А.В. Карташев, когда уверенно говорил о «тихом пассивном отступлении нестяжательства» после поражения на Соборе 1503 года.65 Напротив, каждое новое нестяжательское поколение было активнее и интеллектуально сильнее предыдущего. Вот пример. Нестяжательская литература XVI века (т.е. после 1503 года) полна апелляций к «вселенскому совету» и «всенародным человек», т.е. к созыву национального представительства, идеи, неслыханной во времена Ивана III. Едва ли может быть сомнение, что Андрей КурУбский, который был учеником Максима Грека, заимствовал эти идеи именно у нестяжателей. Более того, именно с нестяжательскими его симпатиями, которые при Грозном были приравнены к ереси, и связан, скорее всего, самый его побег в Литву66 Но об этом в Иваниане.
Сейчас скажем лишь, что первый отряд русской интеллигенции, потерпев вместе с Иваном III поражение в схватке с иерархией, все- таки сконструировал, пусть теоретически, орудие, с помощью которого только и можно было сокрушить иосифлянство. Сокрушить,
А.В. Карташев. Цит. соч., с. 413.
См. Борис Флоря. Иван Грозный, M., 1999, с. 156.
причем, цивилизованно, без насилия и разбоя: созвав Земский собор и превратив таким образом спор между государством и церковью (в котором государство оказалось явно слабее), в спор церкви с нацией.
Конечно, если иметь в виду, что именно в борьбе с церковью как раз и созвал французский король Филипп IV в 1302 г. Генеральные Штаты, нестяжатели тут не были оригинальны (хотя, честно говоря, откуда им было это знать?). Но для России, которая и в 1302-м, да и полтора столетия после этого все еще была глухой провинцией Золотой Орды, идея, согласитесь, потрясающая.По всем этим причинам с чистой совестью можно сказать о первом роковом опоздании русской интеллигенции только одно: упущен был великолепный исторический шанс. Упущен, как мы теперь знаем, надолго. Нет, я не о шансе прорубить «окно в Европу», как сделал полтора столетия спустя Петр, я о возможности стать Европой. О том, иначе говоря, чтобы полностью ликвидировать наследие ига и, наверстав упущенные столетия, окончательно уравнять Россию с ее североевропейскими соседями.Да, после смерти князя Ивана лишенные лидера нестяжатели были разбиты. На беду страны и свою собственную, иосифляне потерпели сокрушительную победу. Но это ведь тривиально. Действительный интерес, причем, решающий для русского прошлого — и для русского будущего, — представляет вопрос о том, была ли их победа неизбежна, фатальна. И никуда нам от него не уйти. Конечно, я не могу знать действительных планов Ивана III. Но разве могут их знать мои оппоненты? На каком, например, основании так категорически утверждал Плеханов, что «Иван III покинул мысль о секуляризации монастырских земель»? Утверждал, ничего практически не зная ни о политических стратегиях «великого князя компромисса», ни о методах, какими разрешал он стоявшие перед страной проблемы, ни вообще о его эпохе?
Предлагаемая здесь гипотеза может казаться сколь угодно спорной. Но она, по крайней мере, оставляет открытым вопрос: почему Россия, пошедшая по пути церковной Реформации раньше всех в Европе, оказалась неспособна ее осуществить?
—» Глава третья
ГтЗ ГН 3 11ИЯ Иосифляне и нестяжатели
Преемнику нашего героя, Василию, впору было родиться задолго до своего отца. Он был прилежным «собирателем», скучным и банальным Рюриковичем, покорным сыном церкви. Впрочем, был он не чужд самодержавных вожделений и в этом смысле напоминал, скорее, Андрея Боголюбского, нежели отца. Только в отличие от честолюбивого владимирского князя XII века, расплатившегося за свои тиранические замыслы смертью от рук собственных бояр, политического воображения лишен был Василий начисто. И потому оказался неспособен ни на государственный переворот, который удался полвека спустя его сыну, ни тем более на продолжение реформационной политики отца.
Замыслы и свершения Ивана III ничем не отличались для него от свершений длинного и однообразного ряда его московских предков. Самое большее, на что его хватало, это копировать отца в деталях. С Псковом, например, сделал он то же самое, что отец с Новгородом. Отселив, однако, из Пскова семьи потенциальных смутьянов, он — в противоположность новгородской экспедиции Ивана III — и пальцем не тронул монастырские села. Отняв в 1514-м у литовцев Смоленск, первым делом обязался он охранять неприкосновенность владений местной иерархии.
Отец в качестве пугала для иосифлян держал при себе еретиков, Василий некоторое время, по инерции, держал нестяжателей, приблизив к себе Вассиана и покровительствуя Максиму Греку. Но он не наступал на церковь, он защищался от нее. С.М. Каштанов пишет, что в 1511-м, когда митрополитом стал сочувствовавший нестяжателям Варлаам, «правительству Василия удалось каким-то образом приостановить рост монастырского землевладения».67 Оно произвело частичный пересмотр иммунитетных грамот и некоторые из них отменило. Но все это было лишь бледным подобием стратегии отца.
67 С.М. Каштанов. Социально-политическая история России конца XV — первой половины XVI в. М., 1967, с. 257.
А ситуация, междутем, стремительно менялась — и на европейской сцене, и в жизни страны.
То, что существовало прежде где-то на втором плане, вышло на авансцену. Могущественная Турция, чье наступление на Европу временно застопорилось, обратила взоры на север. Направляемый ею Крым сумел посадить на казанский престол Саиб-Гирея, брата тогдашнего перекопского царя. Москву это давно назревавшее объединение двух ее заклятых врагов застало врасплох. Очнулась она, лишь когда оба брата явились вдруг в 1521 году прямо под ее стены, заставив Василия искать спасения в бегстве. И хотя объединенное крымско-казанское воинство взять Москву не сумело, перепугались в ней страшно. Даже выдали татарам — словно Угры не было и в помине — унизительное обязательство платить им «выход», т.е. попросту дань. Да и пленных увели с собою татары, по тогдашним слухам, много тысяч.
