Н.Е. Носов. Становление сословно-представительных учреждений в России, Л., 1969, с. 344-
8 Янов
Динамика реформ просматривается четко. Вслед за первым Земским собором 1549-го, открывшим эру местного самоуправления, принят был в 1550 году Судебник, вводивший, наряду с известным уже читателю пунктом 98, который назвали мы русской Magna Carta, еще одно важное новшество — отмену тарханов. Любопытная, согласитесь, возникает картина. С одной стороны, реформистское правительство решительно ограничивает власть церкви, а с другой, — столь же решительно действует в интересах посадских людей и крестьянской предбуржуазии. Вот как оно это делает.
По новому Судебнику центральная власть обеспечивала себе право «въезжать» на прежде отарханенные земли. И в то же время, вводя земскую реформу, она отказывалась «въезжать» на земли крестьянские (и в посады). Другими словами, именно крестьяне и городские ремесленники оказывалисьтеперь в привилегированном положении.
Наконец, в 1551 году царь неожиданно выступил на церковном Соборе (известном в истории как Стоглав) с поистине убийственными вопросами иосифлянским иерархам. Мы уже цитировали в предыдущей главе часть этих вопросов. Напомню некоторые из них — и пусть читатель сам судит, действительно ли умерло после Собора 1503 года нестяжательство, как упорно пытались убедить нас марксисты во главе с Плехановым — в странном альянсе с иосифлянами- историками русской церкви. Вот эти вопросы.
«В монастыри поступают не ради спасения души, а чтоб всегда бражничать. Архимандриты и игумены докупаются своих мест, не знают ни службы Божией, ни братства... прикупают себе сёла, а иные угодья у меня выпрашивают. Где те прибыли и кто ими корыстуется? На ком весь этот грех взыщется? И откуда мирским душам получать пользу и отвращение от всякого зла? Если в монастырях всё делается не по Богу, то какого добра ждать от нас, мирской чади? И через кого просить нам милости от Бога?»10
10 Цит. по: А. С. Павлов. Исторический очерк секуляризации церковных земель в России,
Одесса, 1871, с. 113.
Част ь первая
КОНЕЦ ЕВРОПЕЙСКОГО СТОЛЕТИЯ РОССИИ
Согласитесь, что такие вопросы уместны были бы в устах Нила Сорского или Вассиана Патрикеева, или, наконец, Максима Грека, которого, как мы помним, М.В. Довнар-Запольский даже зачислил в ряды Избранной Рады. Здесь слышим мы их из уст самого царя. Можно ли назвать их как-нибудь иначе, нежели манифестом четвертого поколения нестяжателей, вступившего на политическую арену полстолетия спустя после поражения на Соборе 1503 года? Трудно усомниться, что перед нами новая — и, как выяснилось, последняя в XVI веке — попытка секуляризовать монастырские земли.
Иерархия во главе с митрополитом Макарием, конечно, сопротивлялась отчаянно. И молодой царь был, разумеется, не чета своему великому деду. Он отступил — не для того, чтобы вернуться. Но перепуг был среди клерикалов страшный. Нестяжательская идея оказалась живой и так же, как при Иване III, она была поддержана правительством. И кто знает, что сулила она церкви в будущем? Её следовало окончательно скомпрометировать, приравнять к ереси, убить — теперь уже навсегда. И другого способа сделать это, кроме самодержавной революции, в распоряжении иосифлян не было. Через несколько лет именно это и случится. Но пока что — смотрите, какая разворачивается перед нами программа Правительства компромисса: ограничить власть царя (пункт 98 Судебника) — ввести местное самоуправление (земская реформа) — добиться секуляризации монастырских земель (царские вопросы Собору). Это был прямой путь в Европу. Иван III, если мы правильно его охарактеризовали, гордился бы таЛ^ми продолжателями своего дела.
Поистине редчайший в русской истории случай, когда интересы государства полностью совпали с интересами общества. Когда, иначе говоря, одна и та же мера оказывалась выгодной и тому, и другому. Похоже, Носов прав: логика действий правительства точно отражала процесс дефеодализации московского общества. Традиция вольных дружинников, казалось, и впрямь выигрывала войну против холопской, покуда...
Покуда самодержавная революция не смела с лица земли и Великую реформу, и Правительство компромисса, а заодно и его политическую базу.
Еще одна загадка
Но было ли эпохальное поражение реформаторов 1550-х неотвратимо или имеем мы тут дело с суммой ошибок неопытных политиков? Другими словами, была ли средневековая «большевистская революция» Грозного царя судьбою России?
Я знаю, что у меня нет предшественников и очень мало единомышленников — не только в том, как я отвечаю на этот роковой вопрос, но и в том, что я вообще его ставлю. Однако никто ведь, кроме самых унылых детерминистов, не станет, я думаю, утверждать, что аналогичный «цивилизационный откат»11 в XX веке был неотвратим, неизбежен, фатален. На самом деле, как пытаюсь я очень подробно показать в заключительной книге трилогии, не видать бы большевикам Октябрьской революции, как своих ушей, «если бы» не толкнуло императорское правительство в 1914-м Россию в губительную — и совершенно ненужную ей — мировую бойню.
Да, ошибка была усугублена либералами, не догадавшимися после февраля 1917-го вызволить страну из фатальной для нее войны. Да, сумма этих ошибок действительно сделала цивилизацион- ную катастрофу XX века неотвратимой. Но ведь не перестали они от этого быть ошибками.
Глава четвертая Перед грозой
Я настаиваю на этом именно потому, что, оперируя представлениями о неизбежности и судьбе, мы не только перелагаем ответственность за исторические события на некие безличные, анонимные силы вместо живых, реальных, ошибавшихся людей. Мы, что еще важнее, лишаем себя возможности учиться на их ошибках — способствуя тем самым, пусть невольно, их повторению. Еще хуже, отнимаем мы таким образом у истории ее главную функцию — учить нас.
Как бы то ни было, если применимо это рассуждение к большевистской революции XX века, то почему, собственно, неприменимо оно к ее аналогу в веке XVI? Может быть, разгадка в том, что полити-
11 Так именуют результаты опричнины даже авторы «Истории человечества, т. VIII. Россия» (далее Том VIII), М., 2003, с. 156.
ческие ошибки 1908-1917 гг. не только живы в нашей памяти, но и расписаны во всех подробностях в сотнях томов, тогда как ошибки 1549-15бо-х темны и мало кому известны? Или, может быть, разгадка в могуществе Правящего Стереотипа, из-под завалов которого так и не сумела выкарабкаться постсоветская историография — и в неожиданно подкрепившем его «неоевразийском реванше», о котором говорили мы во введении?
Глава четвертая Перед грозой
в современность
Как проверить эту гипотезу? Ничего лучшего для этого, казалось бы, не придумаешь, нежели внимательно присмотреться к тому VIII, как раз и претендующему на взгляд, так сказать, с птичьего полета на всю тысячелетнюю историю страны, подводя в известном смысле итоги первому десятилетию постсоветской историографии. Другое дело, что авторы этого роскошного подарочного тома (больше 8оо крупноформатных страниц убористого шрифта) склоняются как раз к тому, что «цивилизационный откат» XVI века и впрямь был судьбою России. И смешно поэтому говорить о чьих-либо ошибках. И нет в нем, стало быть, виноватых.
Ну, разве что несчастное сиротское детство будущего Грозного царя, из которого вышел он «недоверчивым, пугливым, нервным».12 Нет, конечно, были* добавляют авторы, и другие обстоятельства, повлиявшие на характер царя. Например, двухсотлетнее ордынское иго. Нельзя ведь в самом деле забыть, что «Москва перенимала из Орды многие порядки управления, а главное — безусловное и полное подчинение золотоордынскому владыке... В этом смысле власть московских князей... сформировалась под влиянием не столько далеких западных королевств... сколько под влиянием близких восточных деспотий».13
Положим, Литва и Польша были все-таки поближе восточных деспотий. Но так или иначе мы пока что в пределах все того же Правя-
Отступление
Там же, с. 147. Там же, с. 144.
щего Стереотипа. Читатель, надеюсь, помнит его главный постулат, что ордынский «черный ящик» каким-то образом полностью преобразовал саму цивилизационную природу русской государственности. Войдя в него вполне европейской Киевско-Новгородской Русью, вышла из него страна деспотическим монстром. Семь столетий арабского владычества так почему-то и не сумели сделать ничего похожего с испанской или с португальской государственностью, а вот двух веков золотоордынского владычества оказалось, видите ли, вполне достаточно, чтобы сделать это с государственностью русской.
Всё это, впрочем, абстракции, попытка задним числом объяснить самодержавную революцию Грозного. Как, однако, быть с конкретными фактами? С Европейским столетием России, например, случившимся, как мы помним, после свержения ига? Как быть с царствованием Ивана III, с вполне европейским преобладанием денег над барщиной, с расцветом идейного плюрализма в 1490-е или с опередившей Европу стратегией церковной Реформации, которые уж никак не могли быть заимствованы у «восточных деспотий», сколь бы близко они ни располагались? Просто потому, что не было и быть не могло ничего подобного в этих деспотиях. Как быть, наконец, с реформами Правительства компромисса — с ограничением царской власти или с введением местного самоуправления?
