Что касается «темных сил», то в этом отношении выделялась речь В. Н. Львова, в большей части посвященная состоянию церкви, где эти «темные силы» в лице Распутина были особенно активны. Институт церкви «объединенные дворяне» считали одним из важнейших в системе русской «государственности». Поэтому, когда Львов рассказал пикантную историю назначения Жевахова, не-
годованию делегатов не было предела. Особенно возмущение вызвала та часть рассказа, где сообщалось, из каких церковных сумм Жевахов получал свое жалованье (Совет министров, понимая, что «Дума подымет вопль», не решился выплачивать ему деньги из казначейства): 5 тыс. руб. Жевахову выплачивалось из средств духовных семинарий, 2,5 тыс. — из церковного страхового капитала и последние 2,5 тыс. из свечной прибыли. Так что, горько сетовал Львов, «каждый покупающий свечку... кладет свою копеечку для кн. Жевахова (смех, негодующие возгласы)»69. «Прогрессивный блок» тем и хорош, указывал после этого Львов, что ставит задачу избавиться от «темных сил», которые более опасны, чем даже Чхеидзе и Керенский 70. В устах Львова и в понимании его слушателей это звучало предельно смело.
Конечная оценка деятельности Постоянного совета была предопределена. Тем не менее она не стала единогласной. Часть уполномоченных выступила в качестве «горячих сторонников» председателя совета. В целом же голосование дало такие результаты: за осуждение письма Струкова подала голос 21 губерния, против — 11. Одна губерния воздержалась71. Если прибавить голоса четырех вышедших губерний и Петроградской (отказавшейся участвовать в работе съезда), то число осуждавших составило бы две трети всех дворянских обществ, входивших в организацию.
Этот вотум означал конец карьеры Струкова в качестве председателя Постоянного совета. Сам Струков это хорошо понимал и от участия в работе съезда уклонился.
Вероятно, какую-то роль в отрицательной реакции «объединенных дворян» на письмо Струкова сыграла и личность его автора. В отличие от таких дворянских «столпов», какими были Самарин и Бобринский, Струков был фигурой незначительной. Сам факт его избрания председателем Постоянного совета служил доказательством измельчения и деградации дворянской организации. На съезде критика председателя внешне выглядела тактичной и сдержанной («но, гг., и на старуху бывает проруха», — говорил Олсуфьев), сопровождалась подчеркиванием заслуг «глубокоуважаемого Анания Петровича» и т. д. (его избрали членом Постоянного совета), но все понимали, что это обычный политес и не более 72.
Чтобы покончить с письмом Струкова, следует ответить на вопрос, сыграло или оно какую-либо роль в повороте политического курса царизма осенью 1915 г., выразившемся в решении царя о смене верховного главнокомандующего, закрытии Думы и серии министерских отставок. Гурко на съезде уверял, что письмо Струкова в этом повороте имело решающее значение. Когда деятели «Прогрессивного блока» уже все сделали, «вошли в сношения» с нужными лицами, «с некоторой частью Совета министров» и «были накануне образования того кабинета, который вывел бы Россию на почву победы... Уже был намечен председатель Совета министров и члены этого кабинета», письмо Струкова все разрушило. «Накануне этого дня, когда все это было решено, произошло изменение. Почему это изменение произошло? Отчего? Влияние Распу-
тина, какой-то шайки, которая его окружала? Может быть. Влияние Постоянного совета объединенного дворянства — наверное. Да, гг. ... это письмо сыграло фатальную роль» 73. На этой версии настаивал и Милюков. Буквально, как и Гурко, он писал, что в окончательном изменении курса верховной власти, которое он датирует 16 сентября — днем известного заседания Совета министров под председательством царя, письмо Струкова сыграло «фатальную роль» 74.
Однако это утверждение представляется сомнительным. Как уже нам известно, именно «влияние Распутина, какой-то шайки», говоря словами Гурко, сыграло решающую роль в принятии указанного решения. Что же касается письма Струкова, то оно было доложено Горемыкиным царю в ставке 30 августа. Реакция последнего свелась к тому, что он «начертал» на письме «знак рассмотрения», т. е., говоря современным языком, поставил «галочку» '5. Показательно, что в переписке царской четы письмо не упоминается ни словом, а это верный признак того, что ему не придали значения.
Сам Горемыкин также, по-видимому, не относил письмо к документам принципиальной важности. На заседании Совета министров 26 августа он в числе прочих аргументов, направленных против «Прогрессивного блока», вскользь упомянул и о письме. «Нельзя откидывать, — заявил он, — резолюцию (?) и объединенного дворянства. А оно говорит, что речи левых депутатов в Государственной думе и злоупотребление печатным словом создают при всеобщем шатании умов смуту и плодят беспорядки» '6.
Премьер, как видим, считал письмо Струкова второстепенным документом. Политику Царского Села формировали уже другие силы, другие влияния. Спрашивается, чем же объяснить тогда утверждение Гурко и Милюкова? Ответ, по-видимому, заключается в том преувеличенном представлении (вернее, заблуждении) о силе и значении «Прогрессивного блока», которое составили себе о нем и о себе самих его лидеры. В России парламента в его европейском значении не было, но болезнь, которую В. И. Ленин назвал «парламентским кретинизмом», успела поразить не только кадетских «парламентариев», но и таких правых деятелей, как Гурко 7'. Проявлением этой болезни стала иллюзия, что они хозяева положения, тогда как на самом деле они решали вопрос без хозяина 78.
Осуждение письма Струкова было, несомненно, в духе «Прогрессивного блока», и «объединенные дворяне» это отлично понимали. В «Прогрессивный блок», доказывал Олсуфьев, вошла вся страна. Помимо Думы и Государственного совета, в него входят на деле синод с высшим духовенством, Рябушинские, «вся русская буржуазия с миллионными капиталами, вошли все городские организации, организации рабочих». Вне его остался только мужик — «сфинкс», на которого и рассчитывает опереться власть. «Но, гг., вспомните, что еще Столыпин сказал, что эта карта была бита в первой Думе. Если вы теперь хотите собрать бородатых Сусани-
ных, то вы их не соберете, так как этих бородатых Сусаниных больше нет... Так вот и надо сказать государю»79.
Синод и рабочих, якобы ставших участниками блока, можно смело приписать полемическому задору и политической неосведомленности речистого графа 80. Но смысл его речи был ясен: вы надеетесь на мужика, обращался он к верховной власти, а эта надежда призрачна. Ваш подлинный оплот — мы, дворяне, а не мужик, но правительство делает все, чтобы и дворянство загнать в оппозицию.
Осуждение письма все же было косвенным выражением оппозиционного духа. Предстояло сделать второй шаг, уже не оставляющий места никаким сомнениям насчет истинных чувств, обуревавших «первенствующее сословие». Таким шагом стала политическая резолюция, принятая XII съездом. Сам факт признания необходимости такой резолюции представлял собой оппозиционный акт, так как являлся отходом от основополагающего принципа дворянской организации обращаться только к монарху и только в качестве его верных слуг (которых он, как и во времена Алексея Михайловича, вправе казнить или миловать), но никоим образом не к «улице». Поэтому единственными формами обращения к царю устав признавал только адрес на его имя и доклад председателя Постоянного совета о состоявшемся очередном дворянском съезде и принятых им решениях. Этот исходный принцип был предметом особой дворянской гордости, поскольку именно он выражал главную суть дворянства как «первенствующего сословия», чуждого политическим приемам «улицы». Теперь, увы, приходилось опускаться до презренных «либералов», которых, хлебом не корми, дай только возможность сочинить лишнюю резолюцию.
Вот почему ожесточенные споры на съезде разгорелись не по содержанию резолюции, чего, казалось бы, следовало ожидать, а по вопросу о ее форме (должна ли это быть резолюция как таковая или адрес). В первом случае документ подлежал опубликованию в печати, во втором отсылался царю. Наиболее решительно указанные две точки зрения выразили два оратора: А. А. Римский - Корсаков и Гурко. Первый требовал не оглашать резолюцию в печати (сделается достоянием «улицы»; второй решительно заявил, что двух мнений быть не может — резолюцию нужно немедленно опубликовать) 81. За оглашение резолюции проголосовали 22 губернии, против — 11, одна губерния воздержалась 02. Было отвергнуто также предложение о посылке адреса и депутации к царю параллельно с опубликованием резолюции (оно собрало только три голоса, против проголосовали 28 губерний) 83.
