Расходная часть бюджета росла значительно быстрее доходной. За пять лет существования III Думы расходы увеличились на огромную по тем временам сумму — около 1 млрд. руб. Дефициты шьпрежнему покрывались займами. Доходы возрастали не столько в связи с развитием производительных сил, сколько за счет роста прямых и косвенных налогов. Четверть всех бюджетных средств (600— 700 млн. руб.) поступала от продажи водки, и бюджет царизма с полным основанием был прозван «пьяным бюджетом». Громадные суммы шли на непроизводительные расходы, а на народное просвещение и здравоохранение, как и раньше, ассигновались жалкие гроши.
«Реформы». С «реформами» дело не выходило. Дума потонула в море мелких, поистине идиотских законопроектов, которые требовали законодательной санкции, потому что чаще всего были связаны с новыми ассигнованиями. Столыпин намеренно заваливал Думу подобными законопроектами, которые он в своем кругу цинично называл «законодательной жвачкой». Об их характере можно вполне судить по их названиям: «Об освобождении от воинской повинности калевицкого духовенства бошинского хурула Донской области...»; «О порядке исчисления 2% пенсионных вычетов при зачете служащим в мужском и женском училищах при евангельско-лютеранской церкви св. Петра и Павла в Москве в срок выслуги на пенсию прежней до издания закона 2 февраля 1904 г. службы их в упомянутых училищах в случае невозможности точного выяснения размера содержания, полученного за вычитываемое время»; «Об учреждении при Эриванской учительской семинарии 20 стипендий для воспитанников-татар, с отпуском из казны 2600 р. в год, о дополнительном ассигновании но 140 р. в год на вознаграждение учителя пения при названной семинарии и о преобразовании одноклассного начального училища при сей семинарии в двухклассный состав с дополнительным ассигнованием на его содержание по 970 р. в год» и т. д. и т. п.
Сперва октябристский «центр» делал вид, что он очень доволен этим потоком мелких законопроектов: во-первых, они укрепляют законодательные права Думы, приучая (!) бюрократию не расходовать ни одной копейки без ее санкции; во-вторых, и это главное, дело «реформ» от этого только выиграет. «Тише едешь — дальше будешь»,— успокаивал либералов «Голос Москвы». «Новая Дума следует этой тактике и, несомненно, открывает себе широкую дорогу к делам самого крупного калибра» [74]. Однако, когда ничего подобного не произошло, хорошую мину при плохой игре пришлось оставить, и октябристы вкупе с остальными либералами стали жаловаться и причитать по поводу того, что правительство не хочет или не может ^цойти по пути «реформ», встречая сопротивление «темных сил», т. е. камарильи.
В положительный баланс октябристы и кадеты зачислили себе принятые во второй сессии три вероисповедных законопроекта, которыми они* очень гордились. Они подняли крик в печати и Думе, что принятием этих трех законопроектов положено, наконец, начало осуществлению манифеста 17 октября и принципа веротерпимости и свободы совести. В действительности же это были донельзя куцые правительственные законопроекты, неоднократно урезавшиеся в канцеляриях, прежде чем они попали в Думу. Первый из них назывался «Об отмене ограничений, политических и гражданских, связанных с лишением или добровольным снятием духовного сана или звания», второй — «О старообрядческих общинах» и третий — «Об изменении законоположений, касающихся перехода из одного исповедания в другое».
Истинной целью думских либералов, ратовавших за эти проекты и снабдивших их несколькими мелкими поправками, было желание подновить православную церковь, насколько возможно укрепить ее авторитет среди верующих, который катастрофически падал, потому что церковь открыто сомкнулась с полицией и черносотенцами, а поп
превратился в настоящего чиновника в рясе, по выражению одного социал-демократического оратора. «Ужасно сказать», воскликнул главный специалист кадетов по религиозным вопросам В. А. Караулов,— массы «обезверива- ются», и виной тому грубая, неумная политика церкви [75].
Для Гучкова особенно важен был законопроект о старообрядческих общинах, так как московские старообрядцы имели большое влияние на исход выборов по первой курии, в значительной мере на их деньги издавался «Голос Москвы» и, кроме того, Гучков вышел из старообрядческой семьи, хотя сам уже старообрядцем не был. Добиваясь принятия этого законопроекта и поправок к нему в духе пожеланий старообрядцев, Гучков ставил на карту свой престиж и платил по выданному векселю.
Все три законопроекта при резком сопротивлении правых, стоявших на позициях открытого клерикализма, были приняты октябристско-кадетским большинством, и ни один из них не стал законом. Два были отвергнуты Государственным советом и один — царем.
В связи с этим, а также по поводу других законопроектов, систематически проваливаемых Государственным советом, как только он усматривал в них малейший намек на «либерализм», октябристы и особенно кадеты подняли шум о необходимости реформировать вторую законодательную палату в сторону ее некоторой демократизации и уменьшения прав по сравнению с Думой. Государственный совет был второй равноправной палатой, и его отвержение принятого Думой законопроекта означало, что законопроект пал. Рекрутировалась эта палата наполовину из сановников по назначению царя и наполовину выбиралась корпоративно-сословными организациями: земствами, дворянскими собраниями, университетами, торгово-промышленными кругами и т. п. Крики либералов привели только к тому, что Государственный совет стал уничтожать плоды думского законодательного творчества уже демонстративно.
К концу второй сессии для всех уже стало очевидным, что «реформ» не будет. И действительно, обсуждение в последующие годы в Думе законопроектов о поселковом управлении, волостном суде и т. п. ни к чему не привело. За пять лет думская мельница перемолола 2197 законо
проектов, ставших законами[76] (не считая тех, которые законами не стали), но законы о волостном земстве, распространении земства на неземские губернии и др. среди них блистательно отсутствовали. В конце концов все требования либералов к царизму свелись к одному: перейти к «нормальному» порядку управления. Но все было тщетно: правительство твердо продолжало придерживаться мысли, что режим исключительных положений, на основе’которых продолжала управляться страна, является нормальным и единственно возможным. Либералы в связи с этим переходили от надежд к отчаянию и обратно. Но главное их занятие состояло в том, чтобы вымаливать у правительства «реформы», доказывая, что в противном случае неминуема новая революция. Буржуазия была прикована к своему союзнику царизму прочной цепью — цепью, выкованной страхом перед революцией, которой она боялась больше, чем реакции. Но тот же страх перед грядущей революцией служил исходной причиной, заставившей царизм отказаться от «реформ».
Несмотря на кажущееся «успокоение» и полное торжество реакции, страна по существу переживала не конституционный, а революционный кризис. Народом владело революционное, а не конституционное настроение, он ждал, готовился и собирал силы для новой революции. Отсутствие сколько-нибудь широкого революционного движения в первые годы столыпинщины объясняется только отсутствием сил, разгромом революционных организаций, усталостью масс, апатией, обусловленной сознанием бессилия, а не тем, что массы изверились в революционном пути, предпочтя ему путь «реформ», как этого добивались «Вехи» и веховцы. При таком положении переход от пассивного ожидания к прямым революционным действиям был только вопросом времени. В такой обстановке «реформы» делались невозможными. Реформы, как указывал
В. И. Ленин, могут привести к двоякому результату: либо предупредить революцию, либо, наоборот, ускорить ее. При господстве в массах революционных настроений неизбежен был второй результат. Любые реформы, как бы незначительны они ни были сами по себе, способствовали бы дальнейшему вызреванию революционного кризиса в стране, приводили бы к росту революционной самодеятельности рабочего класса и крестьянства.
Признание того, что в стране налицо «объективная революционная ситуация» [77], или «общая революционная ситуация» [78], чреватая новой революцией, было всеобщим. Это констатировали и революционный и контрреволюционный лагерь.
Уже в феврале 1908 г., в самый разгар реакции, В. И. Ленин писал, что «правительство не управляет, а воюет, что состояние России есть состояние с трудом сдерживаемого восстания» [79]. «Элементы нового, общенародного политического кризиса,— писал он в другом месте,— не только не устранены, а, напротив, еще углубились и расширились» [80].
На кадетских конференциях в годы реакции лейтмотивом всех выступлений с мест являлось указание на угрожающий рост революционных настроений в народе. Возражая одному из лидеров правых кадетов, Н. А. Гредескулу, доказывавшему, что прекращение революционного движения свидетельствует о повороте масс от революционного пути к «конституционному», представитель Нижнего Новгорода заявил: «Едва ли эта точка зрения на освободительное движение разделяется всеми; есть взгляд, что оно может вспыхнуть с новой силой и даже не в очень далеком будущем». Об этом же говорил и представитель Риги: «Наоборот, новая вспышка революции неизбежна...» То же доказывали делегаты Вильно, Рязани, Чернигова. Член ЦК А. А. Свечин на октябрьской конференции 1908 г. высказался на этот счет весьма решительно: «После первой революционной волны будет уже не волна, а потоп, который смоет все без разбора. Наряду с приниженностью в деревне растет беспредельная злоба. Политически крестьянин вырос, он говорит о своих правах, осознал свою силу, как силу массы». На майской конференции 1909 г. представитель Нижнего Новгорода заявил: «...Является всеобщим убеждением, что Ш-й Думе грош цена. Решение вопроса... находится в другой плоскости, чем Дума...» [81]. Чем
