«Всегда один…» Отшельник пожертвовал ради него жизнью, внезапно сообразил Пак. Он мог ещё немного пожить, если б не сгорел в непомерном напряжении, помогая ему, Паку, в безнадёжной битве. Он тоже сражался, по-своему, но насмерть — и до конца. Но он умер — а Хитрец Пак остался жить. И несделанное дело всей непомерной тяжестью легло на плечи. Отшельник мог научить, как управлять тарахтелкой, мог объяснить, что происходит, мог сделать непобедимым, хотя бы совсем ненадолго. А что может он сам? Разве что прикончить нескольких забарьерцев, прежде, чем пули вышибут Хитрому Паку мозги… А надо-то сделать больше, неизмеримо больше.
Нет, конечно, все эти красивые слова тогда не пришли в голову. В голове царила каша из безмерной усталости, ненависти, горя и отчаяния. Но в этой каше раз за разом всплывали два роковых слова.
ВСЕГДА ОДИН.
Что ж, это навсегда, и ничего уже не исправишь. Только одно держало Пака в опустевшей, будто умершей вместе с Отшельником подсобке. Пак наклонился над земляным полом, пытаясь рыть слежавшуюся землю клешнёй. Клешня царапнула по кафелю, а там, где плитки отслоились, со скрежетом скользнула по цементу. Тогда Пак осторожно поднял стол с мёртвым телом — и понёс к дальней стенке. Под столом, на столе, друг на друге Пак расставил все ёмкости с пойлом, какие нашёл. Какие-то тряпки, доски, обломки чего-то пластмассового, Пак пощадил только исписанные бумаги — сжечь то, что, может быть, писал Отшельник, было выше его сил.
Когда он закончил труд, настал черёд последнего ведра — того самого, в которое опустил тряпку, сделав лампу. Пак вынул самодельный фитиль, полил труп пойлом — и, резко отступив назад бросил тряпку в крайний горшок. Пламя загудело, заревело, быстро набирая силу, потом одна из банок с грохотом лопнула, и неистово ревущее пламя скрыло Отшельника. Пак смотрел на пламя, не отрываясь — до того мига, когда погас последний отблеск огня, и снова воцарилась мгла. Затем встал и, шатаясь, как пьяный, зашагал во мрак.
— Эрхард, Гугняву убило.
Мэтхен поднял отяжелевшую, будто налившуюся свинцом, гудящую голову. Надо же, лениво ворочалось в голове, а день-то прошёл! Свинцовый рассвет успел смениться таким же свинцовым закатом: обычное дело для Подкуполья. Всё остальное изменилось разительно, будто по какому-то недоброму волшебству.
За бесконечно долгий день завод превратился в необозримый каменный хаос, из обломков стен и оплавленного бетона тут и там торчали столь же покорёженные и оплавленные прутья арматуры. Местами в завалах что-то горело, взрывалось, со смогом мешался едкий, жирный чёрный дым. Тут и там камень уступал место изуродованному железу — догорала поражённая бронетехника. Воздух, насыщенный смрадом горелой резины, пластмасс, сожжённой взрывчатки, казался густым, почти осязаемым, в нём начисто терялся ещё один, самый страшный запах горелого мяса. Не всем, далеко не всем, кто был в забарьерских машинах, повезло выбраться.
— Как — убит?
Петрович устало приземлился в воронку от ракеты — и бережно опустил на обломок плиты тельце. Мохнатый крошечный человечек был жутко изуродован — крупный осколок, войдя в плечо у самой шеи, пропахал тело вдоль, почти разорвав надвое вдоль. Запачканную, в саже и подпалинах, шерсть пропитала кровь.
— В воронке его нашёл, у провода. Похоже, ракетой накрыло, провод порвало. Провод он соединил, но когда выбирался — вот…
Мэтхену вспомнилось, как Гуг по слогам читал первую в своей жизни книгу. Он был лучшим учеником импровизированной школы — кто знает, кем бы он стал, если б не сегодняшний день… Кем могли бы стать все, кто погиб в развалинах завода? Теперь никогда не узнать. Остаётся подумать о живых.
— Велики потери? — А это уже Ярцефф. Капитан устал, но выглядит довольным: наверное, на него одного пришлась четверть всех потерь забарьерцев. А если считать погибших вне завода — так и три четверти…
Уроки Ярцеффа не пропали даром. Как только стихла стрельба, чужаки оттянуись в разрушенный посёлок, командиры взводов и отделений устроили перекличку, а когда узнали, сколько народу у них осталось под рукой, доложили Мэтхену. Оставалось сложить цифры — и доложить безрадостные новости командованию.
— Семьдесят пять погибло, восемнадцать пропали без вести, сто пятьдесят два ранено, — ответил он. — Держать оружие способны девяносто два. И с боеприпасами плохо, к танку восемь снарядов осталось, а выстрелов к гранатомётам всего несколько.
— Горючего — тоже на одну полную заправку, — добавил Петрович. — Потом танк придётся бросить. Или взорвать…
— Чего и следовало ожидать, — подвёл итог капитан КСО. — Без граников и танка завтра нас в клочья порвут. И не думаю, что теперь они будут к нам добрее, чем утром…
— Что делать будем? — спросил Мэтхен. Он, честно говоря, выхода не видел. Подтянутся соседние отряды, и единственный очаг сопротивления сомнут. Отступать на восток, к Москве, или что там от неё осталось? И какие шансы уйти пешком от бронетехники и авиации в чистом поле, да не только бойцам, а бабам с ребятишками, раненым — не бросать же их на потеху убийцам? Видно, судьба: тем более, они уже нанесли врагу огромные потери. Ну, то есть, не такие уж и огромные — но едва ли кому-то ещё удалось уничтожить бронеколонну.
— Сдаваться надо, — буркнул командир взвода, долговязый плешивый мужичок по имени Борзя. И отчего-то добавил: — А сейчас как раз к краникам пора…
Ещё утром Борзя не был не то что командиром взвода, он и бойцом-то стал из-под палки: едва-едва сумел пережить отлучение от краников. Но за день одного взводного успела срезать пуля, во второго попала ракета (ошмётки по всему заводу раскидало) а третий ещё жив — но неясно, доживёт ли хотя бы до утра. С засевшим в животе крупным осколком — сомнительно. Из первоначальных командиров уцелели только Петрович и Мэтхен. Вместо погибших тем, что осталось от взводов, теперь командуют какие-то левые личности. Те, кому хватило ума заорать: «делай, как я!» — в бою, а потом не подвернуться под пули и осколки.
— Я видел: воронка на месте твоих краников, — буркнул ящерочеловек по прозвищу Штыря, грохнув массивным хвостом по камням. Штыря был не из местных, вырвался из посёлка, стоящего на самой границе — Ярцефф идентифицировал его как бывшую Рудню. За сутки ящерочеловек проскакал почти восемьдесят километров, поспел к началу сражения. Ну, а враг моего врага всегда может стать другом. Особенно если общего врага ненавидит до багровой пелены перед глазами. За этот сумасшедший день Штыря заработал несколько пулевых ранений, зато завалил четверых забарьерцев, одному попросту снеся голову «хвостом». Вдобавок, что ценилось во все времена, сумел взять языков — танкиста, и ещё вахмистра с подбитого гравиплана. Если вспомнить, что всего пленных оказалось шесть, можно понять, отчего хвостатый пришёлся ко двору.
Когда разнесло прямым попаданием танкового снаряда командира отделения, именно ящер взял руководство на себя. Новое «продвижение» случилось, когда прежнего взводного снял крупнокалиберной пулей снайпер.
— А насчёт «сдаваться»… Я тебя, сука, самого сейчас разделаю! Видел бы ты, как в нашем посёлке было — хавло бы не разевал…
Мэтхен и Ярцефф увидели, как двое взводных двинулись навстречу. И отчего-то Мэтхен был уверен: сейчас «ящер» просто зарубит капитулянта своим костяным мечом.
— Отставить! — скомандовал Ярцефф. — Выяснять отношения будем потом — если живы останемся. А ты, клоун, заткнись: сам же видел, как эти у соседей охотились. Хочешь, чтобы все сдохли?
— Уходить надо, — произнёс Мэтхен. — Причём всем. Кто тут останется, завтра к вечеру позавидует мёртвым. Насчёт плена… Я же объяснял: забарьерцы не считают всё это войной. Они чистят от нас землю, как от крыс или вшей. Вот вы сами скажите, вы гнид в плен берёте?
Вопреки подкатывающей безнадёге, взводные заухмылялись, в «командном» подвале даже раздался смешок: кто-то вообразил подобную картину.
— И я про то же! — хмыкнул Ярцефф. Казалось, он не испытывал общей апатии: человек с «лунным» опытом и подготовкой КСО без проблем выскользнет из окружения, и сможет воевать ещё долго. Даже когда уже не станет Подкуполья. — Итак, что мы имеем. Шестьдесят один здоровых — ну, ушибы и царапины не в счёт. Ещё тридцать один ходячий раненый. Полторы сотни неходячих. И сотни четыре баб, мелюзги, старичья, совсем не годных к службе уродов и дегенератов. Была б обычная война между людьми, я первым предложил бы сдаваться, а остальным — выходить мелкими группами, без тяжёлого вооружения, и партизанить. Тут номер не пройдёт, сами знаете, почему. Будем думать, как выйти всем. Или никому: стоять до конца — тоже вариант. Сколько бы мы не продержались, а значительные силы на себя оттянем. Кто-то проживёт на пару дней подольше, может, даже успеет приготовить тёплую встречу.
