— Яак! Яак! Яак!
Никто не отзывается, У дома начинают лаять собаки. Черный пес Антона, рыжая легавая Еше. Еще какие-то собаки, где-то дальше… Господи, я же не смею бежать домой и послать людей с собаками по его следам… Я стою с дрожащим глазком фонаря посреди поля. Я ничего не могу сделать. Ничего. Я укрываю фонарь пелериной. Господи, сделай, чтобы он не умер! Чтобы кровотечение прекратилось! Чтобы он дошел до чьего-нибудь крова… Душа моя… Господи, сделай что-нибудь! Если меня ты сам приковал к этому месту…
…Итак, уважаемый коллега — я имею в виду, разумеется, Вашу церковную должность, а не Вашу цензорскую деятельность, — самым настойчивым образом я повторяю свое предложение; чтобы Вы немедленно разрешили печатание «Мифологии» сего Петерсона. Я имел приятный случай лично познакомиться с автором…
…Ух, ты! Уже половина двенадцатого, а это чертово письмо все еще не написано. Однако же письмо по поводу моих таблиц для чтения, с божьей помощью, уже готово. Дьявольски утомительный день… И послезавтрашняя проповедь совсем еще не продумана… Правда, и письмо в Экономическое общество тоже уже готово, вон там, под сургучной печатью. В письме — сведения про небесный камень, все точь-в-точь. И все пробы небесного камня и валуна в лучшем виде уже запакованы в бумагу, уложены в коробки и запечатаны сургучом… Завтра Лангхаммер небось снова будет ругаться, что, мол, опять этот проклятый старый Мазинг забил всю тартускую почтовую контору своим, бог его ведает каким, хламом… Итак:
я имел приятный случай лично с ним познакомиться, и смею Вас заверить…
…Даже перо и то артачится, не хочет просить этого барана Морица! Да разве в таком случае просьба поможет… А я и не стану его просить! Нет! Sacrament[218]! Угрозой заставлю его сделать, что нужно! Он же у меня в руках!
…смею Вас заверить —
…Э-эх!.. Просто я слишком утомился… Весь день сегодня (мало того, что столько вчера исколесил) мучил меня этот парень своими песнями… Какие-то яркие зернышки в них у него, может быть, все же есть… Только тут же… Кхм…
Неужто язык мой родной
не может на крыльях песни…
О подобном святом деле такими праздными словами… Выпороть его мало…
…и я смею Вас заверить: буде, exempli causa[219], сей Петерсон захотел бы через Вас напечатать свои песни, то, оставив оные за воротами, Вы не лишили бы здешний читающий народ чего-либо существенного. В силу того, что они суть просто-напросто безвкусные и недисциплинированные пробы молодости. По крайней мере — до времени. Однако же его «Мифология» есть ясное подтверждение серьезного ума и талантов автора. Из чего, уважаемый коллега, следует…
Вот тут-то я и накину этой сволочи удавку на шею…
…из чего следует, и я питаю на это надежду, что Вы, уважаемый коллега, не преминете лично с усердием прочесть его «Мифологию». Ибо в сем случае наверняка не будет причин опасаться ее запрещения. Ежели бы Вы запретили ее, не прочтя, то неким лицам (я имею в виду тех, кто, возможно, полагает, что на Вашу должность — и на этот раз я имею в виду именно не Вашу церковную должность — что на Вашу должность может найтись и более подходящий человек, невзирая на то, что свои обязанности Вы выполняете со всем присущим Вам усердием), да, тогда этим лицам стало бы много легче плести ихние сети…
Может быть, я уж слишком прямо веду речь, однако же мысль свою я выскажу до конца:
…Ибо, как Вам, глубокоуважаемый коллега, доподлинно известно, о чем мы с Вами изустно уже обменялись мнениями, — что, по крайней мере в трех Ваших письмах, ко мне отправленных, факты Вами представлены в искаженном виде, и сие неопровержимо свидетельствует о том, что по меньшей мере в трех случаях Вы запретили мои сочинения, не читая их. И ежели теперь некоторые добрые мои друзья в Тарту и в Санкт-Петербурге (собиратели курьезов, в то же время близкие друзья его светлости Ивана Семеновича), от коих нет у меня причин делать из Ваших писем тайну, смогут к прочим курьезам присовокупить еще и «Мифологию» Петерсона…
Ха-ха-ха-ха-а… Ну, поглядим, даст ли досточтимый господин советник консистории, треклятая тупица и навозный жук, даст ли он ход книге этого верзилы. Так или иначе, я сделал, что мог.
Ultra posse nemo obligatur[220]…
Ступать нужно осмотрительно. Идти медленно… Покрепче опираться на посох. Каким же он стал немыслимо тяжелым. Зажмурив глаза, сжав зубы. Это головокружение пройдет… Я уже вышел на проселочную дорогу, идущую налево. Рано или поздно она должна вывести на тракт. И тогда останется только медленно-медленно шагать… время от времени останавливаться, собираться с силами (никто этого в темноте не увидит), собираться с силами, находить равновесие и зажмуривать глаза, чтобы от потока мелькающих черных пятен на небе не уходила почва из-под ног…
Я должен идти. Хорошо, что удается. Пустое, что они там говорят о подобных кровотечениях, будто так уж они очень опасны. Я уже прошел шестьсот или семьсот шагов, и ничего.
Я должен идти. И я смогу уйти. Ежели мужчина принял решение, он его выполняет. Это хорошо, что я всю жизнь привык выполнять свои решения. Однако на совести у меня немало и не доведенных до конца решений: в совершенстве изучить арабский язык, изучить оджибвский язык, изучить делаварский язык, распрощаться с Ригой и пойти посмотреть Европу… И в то же время можно было бы принять и больше хороших решений, чем я это сделал… Минутку… Уфф… Когда ставлю посох, конец его уходит в землю, это даже хорошо, что такой дурацки тяжелый, можно опираться сильнее, чем на какую-нибудь тростниковую палку…
Я должен идти. И не только потому, что так решил. Ежели бы удалось никем незамеченным хоть несколько часов полежать там, под сушилом, я бы, может, только под утро, на заре двинулся дальше. Но она нашла меня… Она! Господи, как сердце дрогнуло, даже дыхание остановилось… Тем более я должен идти… Не могу же я, оставаясь здесь, искушать ее, чтобы она все попрала — и свой покой, и свою жизнь, и честь! Хватит с меня и сознания, что она была на это готова. Я это знаю! У меня есть уверенность, которую я вдохнул своим ртом, которую ощутил своей рукой…
Как часто мне хотелось спросить (и сам же свой вопрос подавлял, ибо не терплю быть жалким), спросить иудейского Иегову, эстонского бога, аллаха, манито[221], спросить великий мировой дух: почему мне предуготована сия доля… И сейчас вот здесь, посреди темного жнивья, мне снова хочется спросить, почему именно в тот миг бог ударил меня своим перстом в грудь? Но я же знаю, что он мне не ответит. И что истинному цинику и не надлежит спрашивать. Может быть, когда-нибудь в будущем мне все откроется… Стой-стой! — здесь посохом я нащупал канаву. Осторожно по краю канавы, налево… Здесь кусты, мокрые листья в лицо… Ивовые кусты вдоль края большого тракта, как я понимаю… Медленно взобраться на обочину… Осторожно, только бы не упасть… ибо встать я, наверно…
В будущем, да, может быть, в будущем мне все откроется… Тогда, когда я полностью сольюсь с Великим мировым духом… Ибо я и есть с ним одна… одна субстанция… как сказал этот, ну… странное у него имя, вдруг забыл… этот шлифовальщик очков, которого я начал читать в Риге… и дальше стану читать, когда вернусь домой… Единая субстанция — дух и материя, бог и знания, я и мир… А я к этому добавлю, что самое высшее… Стоп, опять нужно немного постоять… (Все равно в темноте никто не увидит. А когда рассветет, меня здесь уже не будет.) Я скажу, что есть самое высшее благо. Ха-ха-ха-ха-а… великую мысль никогда на ходу не высказывают… для этого нужно остановиться, нужно перевести дух, нужно всем телом опереться на посох… под тяжестью собственной мудрости… Наивысшее благо — почувствовать себя внутренне свободным… Совершенно свободным… Не считая лишь принятых решений, которые мужчина сам на себя налагает. Ну и законов природы, само собой разумеется. К сожалению. Быть свободным… и смеяться над ливнем, который сейчас на меня обрушился… Видишь, Великий мировой дух ревнив… Каре он не позволил… (Господи, да было ли это?.. Может быть, все это — лихорадочный бред?..) Да-а, Великий мировой дух ревнив. Дорогой моей он не позволил положить мне на грудь холодный компресс, а сам насквозь промочил своим ливнем… Но высшее благо — чувствовать себя внутренне свободным… Я дошел до обочины большой дороги… А когда-нибудь дойду до места… Ежели только на колее не поскользнусь в слякоти и не упаду… ибо тогда…
Но, может быть, даже и тогда я все-таки дойду…
Отто Виллем Мазинг (1763–1832) — чрезвычайно заслуженный человек, энциклопедист, публицист, очень много сделавший для развития эстонского языка, и в то же время до крайности самоуверенный старик. Кристиан Яак Петерсон (1801–1822) — чудо-юноша эстонской поэзии, в творчестве которого рационалист XVIII века ищет путей слияния с богемным интеллигентом начала XIX века. И, наконец, молодая чужестранка — жена Мазинга. Все трое не просто исторические фигуры, а по возможности почти документально изображенные персонажи. Разве можно считать только придуманным маленький роман между госпожой Мазинг и Петерсоном, если столь правдоподобны к нему предпосылки?..
