Чем внимательнее всматривался я в эту необычную картину, чем дольше размышлял, отделяя друг от друга ножом слежавшиеся черепки, тем больше склонялся к выводу, что передо мной следы какой-то катастрофы. Необычен был разрыв между заполнением жилищных впадин и верхним слоем. Похоже было, что жилищные впадины остались от некогда мощного культурного слоя, начисто смытого потоками, которые прокатились из Плещеева озера по руслу Вексы. Смыв первоначальную почву со следами человеческой деятельности, эти же потоки постепенно нанесли ил и гумус, на которых отложился новый культурный слой.
Предположение не заключало в себе ничего невероятного. Я помнил разливы Вексы еще десять-пятнадцать лет назад, когда по весне на лодке можно было идти прямо по затопленной пойме через кусты, вода поднималась почти до уровня первой террасы, и, если бы не плотный дерновый покров, быть ей, как и раньше, наполовину смытой... Получала объяснение «промытость» остатков в жилищных впадинах, сохранность костей и костяных орудий, плотность слежавшихся черепков. Произойти такое могло в период между отложением слоя с «берендеевской» керамикой и эпохой бронзы. И, вероятнее всего, именно в это время на второй террасе появились энеолитические черепки: на первой террасе было слишком сыро и неуютно жить...
Тогда и мелькнула у меня мысль: что, если разница в положении других стоянок на Плещеевом озере объясняется этой же причиной? Сначала резкое повышение уровня, своего рода «всемирный потоп» в переславском масштабе, потом столь же резкое его понижение, быть может, связанное с пресловутым «ксеротермическим» периодом, когда возникают свайные поселения и образуется «пограничный горизонт». Время ксеротерма падает на эпоху бронзы, оно соответствует понижению уровня озера Неро и слою стоянки на Рождественском острове, следовательно... Картина получалась правдоподобной. Такой взгляд на события, отвечавший тогдашнему уровню знаний, как нельзя лучше подтверждался составом культурных остатков, залегавших над белым песком первой террасы. Все они относились уже к эпохе бронзы, и самые древние при всем желании не могли быть датированы временем раньше середины второго тысячелетия до нашей эры.
Оставалось найти еще геологическое подтверждение нарисованной картины. Где и что искать? Теперь на помощь пришла геоморфология. Поскольку речь шла о времени формирования первой террасы в том виде, как она предстает перед нами сейчас, следы создавших ее потоков могли сохраниться не у реки, которая их неоднократно уничтожала, а в противоположном направлении, у тылового шва. Если уровень Вексы поднимался, современная пойма уходила на дно, первая терраса становилась затапливаемой поймой, а вторая терраса — первой. На стыке первой и второй террас так же, как на стыке современной поймы и первой террасы, по весне мог откладываться ил, проходить русла временных проток.
И такие следы нашлись. В слоях песка гораздо ниже культурного слоя, отмечая профиль древнего весеннего берега разлившейся Вексы, были заключены тонкие линзы весенних паводков — светлые глинистые слои, оседавшие из потока в затишье берега. Судя по их слоистости, откладывались они не год или два, а гораздо дольше.
Казалось бы, теперь настало время заняться остатками неолитических стойбищ, лежащих у самой воды или ниже ее уровня, чтобы выяснить время и причины их затоплений. Но то, что кажется очевидным сейчас, далеко не казалось таким очевидным двадцать лет назад. Должны были пройти годы, накопиться опыт, произойти новые открытия, прежде чем отдельные факты стали выстраиваться в последовательность гипотезы.
...Мы привыкли воссоздавать в своей работе человека из остатков его деятельности, из орудий труда, из мест его обитания, из его охотничье) добычи. Бесплотный, угадываемый лишь внутренним зрением, этот человек двигался среди наших построений, чувствуя себя центром внимания хозяином положения. Но вдруг, бывает, когда меняешь фокусировку бинокля и прежнее изображение поле зрения расплывается, уступ; новому, четкому, расположенному гораздо дальше, я почувствовал, что человек не предел, не цель; он сам является «мерой всех вещей», масштабом для постижения тех грандиозны; явлений, которые мы учимся прослеживать в веках и тысячелетиях.
Андрей Никитин
После долгого, изнурительного пробега из Лагоса в Бадагри, городок на западе Нигерии, перегрелся мотор. Я съехал на обочину, выключил зажигание. В опущенные окна хлынул какой-то необычно громкий шелест листьев, прошитый звонким посвистом птиц. Пронзительно верещали обезьяны. Затем неподалеку, во всяком случае так мне показалось, справа от шоссе, раздались мерные удары топора. Звучали они глухо, утробно. Судя по всему, рубили большое дерево. Мне доводилось слышать о местных дровосеках, которые одним топором валили деревья-великаны в несколько обхватов, но видеть их в деле не случалось. Не раздумывая, я перепрыгнул через неширокий кювет и ступил в лес.
Когда-то здесь буйствовала многоярусная непроходимая гилея, сведенная ради ценной древесины колонизаторами, еще сравнительно недавно хозяйничавшими в Нигерии. Вторичный лес, поднявшийся на месте порубок, был не таким мощным, как его прародительница, но все же, по нашим меркам, вполне мог сойти за джунгли.
Измучившись и изодрав рубашку, я уже было решил отказаться от своей затеи, но тут лес начал редеть, удары топора стали слышнее. На светлой полянке, куда я выбрался, красовался чудом уцелевший лесной колосс — кап-махагони. Он прочно уперся в землю выступающими от пяты корнями, которые походили на массивные доски, поставленные ребром. От этих корней-распорок на высоте примерно в три человеческих роста начинался гладкий, без единого сучка, неохватный ствол, который метрах в тридцати от земли словно бритвой был срезан молнией.
Над корнями повис зыбкий помост из тонких жердей, стоя на котором два нигерийца в такт ожесточенно долбили топорами толстенную колонну. Звук был такой, будто били не по древесине, а по прочной кирпичной кладке, причем каждый удар оставлял лишь небольшую зазубрину.
Я окликнул дровосеков. Они разом опустили топоры и недоуменно уставились на меня: откуда, мол, взялся здесь «ойинбо» — белый человек...
— Тяжело идет,— посочувствовал я моим новым знакомым — рослому Нвеке Аджа и невысокому крепышу Омо Умару, кивнув на кап-великан.
— Еще как. Двадцать лет в лесу работаем, сколько деревьев повалили, а такое кремневое первый раз попалось. Сухое больно, все руки отбили. Если бы не одна задумка, ни за что бы за него не взялись,— сказал Нвеке Аджа.
— Какая же, если не секрет?
— Новую лодку нужно справить. Старая отяжелела, подтекать начала. Для гонок уже не годится, не с чем в Лагос появиться. Знаете, наверное, что там каждый год самые быстрые лодки со всей страны собираются?
Я кивнул в знак согласия. О ежегодной осенней регате я действительно слышал много, хотя видеть ее еще не приходилось.
— Было время, и мы первые приходили, а теперь каждый раз обставляют нас,— продолжал Нвеке Аджа.— Все одни и те же. Проворные...
— Откуда, кто такие?
— Нашлись одни... А-а,— рубщик махнул рукой и досадливо поморщился.
Через две недели я опять проезжал по этой дороге. Остановился у примеченного места. Но в шелесте леса уже не услышал барабана лесорубов. Неужели убедились, что дерево не по зубам, и ушли ни с чем?
Подстегиваемый любопытством, я раздвинул придорожные кусты и стал пробираться сквозь зеленые дебри. На знакомой полянке торчал здоровенный пень, а ствол исчез. О нем напоминала лишь ровная вдавленная ложбинка, уходящая в глубь леса, да буйволиные следы по обе стороны. Километра через два ложбинка вывела меня к рыбацкой деревеньке. У околицы след бревна неожиданно оборвался, словно какие-то фантастические существа, обладающие циклопической силой, подняли его и куда-то унесли по воздуху. Поскольку в джиннов я не верил, то решил продолжить поиски.
Деревенька спряталась под пальмами. Как в большинстве нигерийских селений, затерявшихся в глубинке, улиц в ней не было. Глинобитные хижины на четыре угла с островерхими камышовыми крышами стояли вразброс: каждая семья строила свое жилище, придерживаясь одного правила— не мешать соседям. Мое появление вызвало настоящий переполох. Через несколько минут я был в окружении, наверное, всех жителей деревеньки. Сквозь толпу протиснулся пожилой нигериец с завитушками седых волос, одетый в потертый коричневый костюм, который, видимо, должен был свидетельствовать о его высокой должности деревенского чифа. Этот местный вождь Росиджи Модипе взял меня под свою опеку. Он учился когда-то в школе и неплохо изъяснялся по-английски.
