— Ты, конечно, не был бы таким, если бы он был жив.
— Трудно сказать. Я предпочитаю, во всяком случае, отца в могиле отцу, который служил бы в полиции. Я сойду здесь. На этой улице одностороннее движение. Прекрасно, я думаю, что могу вас не благодарить. Ведь не ради сына вы разыграли из себя доброго самаритянина, а в память о папочке. Это первая услуга, которую он мне оказывает, если не считать пенсии. Все дело в терпении. До свидания, и спасибо все же.
— Ты ошибаешься, дитя. Я вытащил тебя из этого дела не ради твоего отца и не ради тебя. Так лучше мне самому. Обидно было портить себе настроение.
— Что вы хотите этим сказать?
— Когда я пришел, ты был готов все выложить на стол и выдать своего друга. Я уже знал одного Ваннье, который предавал своих товарищей, и с меня хватит. До свидания. Желаю удачи.
Он вернулся с таким ужасным лицом. Боже мой, кажется, у него сужены зрачки. Он сведет меня с ума. Я принесла ему в жертву все, всю мою жизнь. Он мечется, как зверь в клетке. Они его, конечно, напоили. Если бы только напоили. Это еще ничего. Газеты пишут, что среди молодежи все больше наркоманов. Настанет день, какой-нибудь негодяй предложит ему попробовать, и он не найдет в себе сил отказаться. Мой Фредерик! Это будет как заколдованный круг, навсегда, навсегда. Так говорили по телевидению. Я покончу с собой. Нет, я не имею права, я буду ему нужна. Надо принять таблетку либриума. Почему он не пьет кофе? Я опаздываю, и Ренар опять будет на меня кричать. Но я так боюсь, не сделал ли он какой-нибудь глупости с досады, что провалил экзамен. Почему он так зло шарит глазами по фотографиям на камине? Алтарь, как он выражается. Он смотрит на отца так, будто никогда раньше его не видел. Что он делает? Он хочет сорвать ордена?..
— Медаль за участие в войне. Военный крест. Почему нет креста за Сопротивление? Ведь выдавали же медали участникам Сопротивления.
— Твой отец ушел в армию, он не был в Сопротивлении. Кофе совсем остыл. Пей же.
— А что он делал до освобождения?
— Странный вопрос. Представь себе, он работал. Хотя это было и не так легко.
— И он совсем не участвовал в Сопротивлении?
— Ты думаешь, у него было на это время? Почему ты у меня об этом спрашиваешь?
— Просто так. Может быть, он участвовал в Сопротивлении, но не говорил тебе об этом?
— Может быть. Ты будешь пить кофе? Мне надо уходить.
— Но когда его арестовали, ты должна же была все-таки задать себе вопрос: почему?
Кто ему сказал? Я с ума сойду.
— Арестовали... Так это из-за комендантского часа. Немецкий патруль задержал его после комендантского часа.
Он не имеет права. Что он в этом поймет? Они не могут сейчас придумать, из-за чего бы такого им еще побеситься, но я хотела бы видеть его в те дни. Нет, нас судить — это слишком легкое дело. А мне смешны все их баталии с полицейскими. Кто мог ему сказать?
— А группа «Марс»?
— Что? Группа «Марс»? Послушай, у меня нет времени отвечать на твои загадки. На обед для тебя бифштекс и возьми огурец. До вечера. Не делай глупостей.
Либриум у меня в сумочке. Я приму две таблетки на работе. Тем хуже для врача. Ренар на меня наорет. Но за что мне такое наказание? За что?
Коробка скоростей, очевидно. Я провожусь с ней до вечера. Они покупают машины, из которых можно выжать двести на шоссе, и разъезжают на первой скорости по улочкам Сен-Жермен-де-Пре. Что же удивительного, если все выходит из строя. Ну ладно, повозимся, это не хуже, чем просто гонять лодыря. Все равно делать нечего. Э-э, нет, вот тащится какой-то клиент. Он, видно, с ума сошел. У меня не четыре руки, чтобы ремонтировать его развалющий драндулет. Не на такого напали. Еще один папочкин сынок, но, видно, не такой богач, как вчерашний.
— Извините меня, мне нужен господин Сирио.
— Пожалуйста, это я.
— Я сын Мориса Ваннье. Мне хотелось бы с вами поговорить. Странное дело! Чего ему от меня надо?
— Видите ли, я ведь на работе. Не могли бы вы подъехать часам к семи?
Хозяин нас заметил. Ну и прекрасно. Направляется сюда.
— В чем дело, Жан? По-моему, вы жаловались, что у вас работы выше головы.
— Это я его отвлек. Вы, несомненно, директор?
— Да, я директор. Чем могу быть вам полезен?
— Посоветуйте мне, какую лучше приобрести машину. Меня очень соблазняет «пежо-092».
— Позвольте заметить, что это очень дорогая машина.
— Я сдал трудный экзамен, и мой крестный хотел бы это отметить. Вы находите в этом что-нибудь дурное?
— Напротив, мосье. Прилежные молодые люди стали редкостью и заслуживают поощрения. Вы хотели бы новую машину?
— Хорошая комиссионная машина меня бы устроила.
— У меня есть здесь машина, которой практически не пользовались, я счастлив предложить вам ее испробовать.
— Было бы лучше, если бы ваш механик поехал со мной.
— Разумеется. Жан, на автостраде покажите, как она ходит на предельной, и не запаздывайте. Вы будете совершенно изумлены.
Этот малый хитер. Морис тоже был хитер. Слишком нажимает на акселератор. Видно, не привык к такой колеснице.
— Как вы узнали, где я работаю?
— Это целая история. Я сначала обратился в министерство ветеранов войны, и меня посылали из одного товарищества в другое, пока я наконец не напал на некоего Пуарье. Он мне дал ваши координаты.
— Как поживает Пуарье? Мы с ним не виделись сто лет.
— Похоже, что он процветает и время его рассчитано по минутам. Спешил на самолет, отбывающий в Ниццу. Крупное дело. Он говорит «наши дорогие погибшие товарищи» через каждые три фразы. Он меня уверял, что почти ничего не знает о моем отце. Мне трудно в это поверить. Ведь Пуарье был командиром группы.
—Только с февраля сорок четвертого. Он входил в группу, которая заменила нас после арестов. Вы слишком торопитесь, когда увеличиваете скорость. Они в некотором роде приняли эстафету. По-своему, это было даже хорошо, потому что все большее значение приобретала политика, и у них в этом отношении головы работали лучше. Мы бы не могли во всем разобраться. Теперь первый поворот направо.
— Пуарье мне сказал, что вы занимали в группе очень ответственный пост.
— Можно сказать, что это я создал ее в сорок первом, конечно, вместе с товарищами. Такую работу не провернешь один.
— Мой отец был с вами?
— От начала до конца. В то время я работал на заводе, где делали танки для бошей. Морис был чертежником. Нам удалось наладить связь с Лондоном, и понемногу мы создали целую организацию, секции которой были во многих местах благодаря моим старым связям по профсоюзной работе. Мы передавали информацию, касающуюся производства, и время от времени позволяли себе какую-либо саботажную акцию. Нам говорили потом, что это было нарушением правил — объединять саботаж и разведку.
— Мой отец играл важную роль?
— Морис? Он был незаменим. Это он готовил почту для Лондона. Уже в сорок втором ему пришлось уйти с завода, и он работал только для нас на центральной явке. В центральную поступали все сведения. Надо было их рассортировать, унифицировать и готовить шифрованные сообщения. У Мориса совсем не было времени для сна. Под конец мы отправляли почту в Лондон через каждые две недели.
— До февраля сорок четвертого?
— Да, до февраля.
— Всех арестовали?
— Кроме Пуарье и других. Они были в некотором роде за кулисами. Мелкие поручения время от времени.
— Обычно целая группа не проваливается вся сразу.
— Да, но тут были минуты слабости.
— Минуты слабости у Мориса Ваннье, да? Послушайте, может быть, мой отец был доносчиком? Но я полагаю, что имею право это знать.
— Доносчиком? Вы странно выражаетесь, так у нас никто не говорил.
— Но ведь он все-таки выдал своих друзей.
— Не он один. Я, может быть, поступил бы так же на его месте. Там-то уж умели заставлять говорить, можете не сомневаться.
— Тем, кто выжил, все, может быть, кажется проще. Мертвые, наверно, были бы менее деликатны.
— Я отсидел четырнадцать месяцев в Бухенвальде. Я весил тридцать два кило, когда подошли союзники.
— И значит, это мой отец вас выдал?
— Он выдал нас всех, раз уж вы так настаиваете. Семнадцать расстрелянных, двадцать восемь брошенных в концлагеря, двенадцать оттуда не вернулись. Надо сказать, что время было особенное. Приходилось делать совсем не то, что хочешь.
— Семнадцать расстрелянных.
— Убавьте скорость. И после обгона берите сразу правее — сзади мотоциклист. Да, семнадцать.
— И вы не таите на него зла?
— А кому это нужно? Морис, он был такой же жертвой, как и мы все. Как и расстрелянные. Может быть, даже больше. В то время я, конечно, не рассуждал бы так, но проходят годы, и начинаешь думать по-другому. Даже еще когда я вернулся из лагеря, я был очень настроен против него, но он лежал в госпитале, весь начиненный свинцом, который он приволок с собой из Эльзаса. Я не могу отделаться от мысли, что он сам хотел таким путем покончить с собой. Он расплатился за все. Я говорю вам то, что я думаю, и я считаю, что с вашей стороны было бы очень дурно его осуждать. Вы не можете понять. Это выше вашего понимания. Это выше понимания любого из нас. Поворачивайте назад, я не хочу получить нагоняй.
