— Они его пытали? Они его очень мучили?
— Надо полагать. Меня там не было.
— Вы не знаете, кто бы мне мог что-нибудь еще рассказать об этом?
— А зачем? Вы бы лучше продолжали сдавать ваши экзамены. Я, право, не знаю. Может быть, Венера могла бы вам что-нибудь рассказать, но она очень больна.
— Венера?
— Да. Марсель Карруж. Ее называли Венерой. Я уже не помню, кому пришла в голову мысль дать нам всем имена звезд и планет. Прибавьте скорость, я говорю вам, что мне из-за вас попадет. Вашего отца звали Луной, потому что он всегда хотел спать и еще потому, что английские самолеты прилетали за почтой в полнолуние. А меня в то время, поскольку я был своего рода шефом, называли Солнце.
Какой взгляд он бросил на меня, когда я ему сказал, что мы оба принадлежим к поколению сыновей. Не спорю, ему двадцать один год, а мне тридцать девять, но тем не менее я все равно прав. Хотя он и смотрел на меня так, будто я какой-то исторический памятник. А пока из-за таких молодых ослов вроде него я должен платить специальный дополнительный налог по возмещению государству убытков, причиненных майскими баталиями в прошлом году. Я отдал полжизни, выхаживая мать, которая еле живой вернулась из лагеря, и не пришлось бы мне потратить вторую половину на то, чтобы расплачиваться за веселые проделки моих младших братьев. Поколение, прищемившее себе зад двумя стульями, между которых оно желает усесться. Старики удаляются на покой с прекрасной биографией — благодаря войне, молокососы позволяют себе устраивать шутовские революции, а мы, сорокалетние, должны гнуть спину, чтобы машина продолжала вертеться, и первые нас презирают, а вторые освистывают. Общество потребления, мой милый. А ты знаешь, как мы смотрели в 1946-м на первый апельсин после пяти лет похлебки из брюквы? Каким он окинул взглядом нашу квартиру, с каким презрением смотрел на мини-юбку Моники! Так ей же еще только тридцать, и она имеет право показывать свои ноги. Будь я на месте матери, я бы разделался в два счета. «Да, мой мальчик, я Венера, та, которую звали Венерой, и если вы видите меня в таком состоянии, то причиной тому не только возраст, это и по вине сволочи-предателя, каким был твой отец». А вот и он. Пай-мальчик, возвращающийся с первого причастия с просвиркой в животике. Нет, ты так дешево не отделаешься, мой милый.
— Ну, вы довольны?
— Ваша мать просто чудо.
— Виски? Мартини? Ну что вы? Это же минутное дело. Ничего удивительного. Мать никогда не умела таить зло. Она всегда всем все прощает.
— Я приходил не за прощеньем, я хотел, чтобы мне объяснили. Она мне сказала, что быть в Сопротивлении означало прежде всего сделать выбор и вступить в борьбу. А все, что могло произойти потом, уже не зависело от самих людей. Их могли подвергнуть таким чудовищным физическим и моральным пыткам, что даже самые лучшие не выдерживали. Я повторяю вам ее собственные слова: «самые лучшие, самые смелые». Но даже в худших случаях в их активе оставалось то, что они добровольно вступили в борьбу. И этого было достаточно, чтобы компенсировать самый тяжелый пассив. Это невероятно, а?
— Невероятно. Моя мать невероятная женщина, и ваш отец был невероятным мужчиной.
— Меня совершенно не интересует ваше мнение об отце. Какое право вы имеете его осуждать? Вас подвергали пыткам?
— А его?
— Его? Несомненно, они его пытали.
— Я вижу, мать ничего вам не рассказала, придется мне это сделать вместо нее. Им не было никакой необходимости его пытать. В течение того самого часа, когда его арестовали, прежде чем до него дотронулись хотя бы пальцем, он выдал им адрес подпольной квартиры, которая служила центральной явкой. Они нашли там достаточно имен и адресов, чтобы накрыть всю группу. Вы понимаете, что я вам говорю? Ему было достаточно продержаться хотя бы шесть часов. Начала бы действовать принятая система тревоги, и его друзья бросились бы на центральную квартиру, чтобы вынести архивы. Но нет. Он не пожелал пойти навстречу даже тени риска. Он не оставил другим ни малейшего шанса. Он хладнокровно отправил их на смерть в концентрационные лагеря. Вы видели мою мать: она в таком состоянии уже двадцать пять лет. Из-за вашего отца. Мой отец умер от рака в сорок пятом, уверенный в том, что она раньше его сошла в могилу. Теперь вы понимаете, что мне становится смешно, когда вы пускаетесь в рассуждения о вашем активе и пассиве. Вы действительно не хотите допить ваше виски?
Он сильно постарел за эти два дня, мальчишка Мориса. Мне, может быть, следовало промолчать. И что меня дернуло? Но эти маленькие крикуны, которые считают нас гестаповцами, могут вывести из себя кого угодно!
— Смотрите-ка, это снова ты. Что новенького? Сколько машин угнали за эту пару дней?
— Вы прекрасно знаете, что я не занимаюсь кражей машин. Я видел Сирио и мадам Карруж, и я пришел вам сказать, что вы сволочь.
— Осторожнее, оскорбление комиссара полиции может обойтись дороже, чем угнанная машина.
— Я не вор. Зачем вы это сделали?
— Не знаю. Может быть, я подумал, что папа-герой тебе не особенно подходит, и я ничем не рискую, преподнося тебе папу-подлеца, он устроит тебя больше.
— По вашему мнению, почему он поступил так? Что его заставило?
— Не знаю.
— Но это ваша профессия.
— Может быть, он был просто трусом. Одни имеют склонность к героизму, а другие к трусости.
— Но почему он даже не стал ждать, пока они начнут его пытать?
— Тебя никто не пытал, а ты уже начал выдавать своего дружка Этьена.
— Вы не имеете права сравнивать. И к тому же я говорил не раздумывая.
— Тогда допустим, что твой отец тоже говорил не раздумывая. Недостаток выдержки.
— Вы думаете, я такой, как он?
— Не знаю.
— Я уверен, что есть объяснение. Он не мог быть до такой степени трусом. Вы слушаете меня? Он не мог быть таким трусом, чтобы выдать всех без причины.
— Не знаю. Это известно одному богу и гестапо.
— Вы думаете, я смогу разыскать тех, кто его арестовал?
— Забавно. А в сущности, почему бы и нет? Ведь есть же такие типы, которые пишут книги, отправляясь сначала пить чай с отставными гестаповцами и выслушивая их воспоминания. Почему бы и тебе не поступить таким образом? Но учти, тебя могут постигнуть большие разочарования.
— Вы поможете мне найти адреса этих людей?
— А если они уже сыграли в ящик? Время не стоит на месте. И захотят ли они тебя принять? Попытаться, конечно, можно, но в нашем деле все основано на принципе: услуга за услугу.
— У меня нет денег.
— Идиот. Время от времени какую-нибудь информацию.
— Об Этьене?
— На юридическом у вас там бывает всякое. Ты мог бы нам помогать. Успокойся: ты имел бы дело не со мной, это не мой район. Я познакомил бы тебя с одним коллегой, и, может быть, вы нашли бы общий язык.
— Как мой отец с гестапо?
— Ты же сам сказал, что это несравнимые вещи.
— Вы действительно большая сволочь. Можете арестовать меня, если вам угодно.
— Я предлагаю тебе подумать до завтра. А я посмотрю, не смогу ли я раздобыть для тебя эти адреса.
Париж — Штутгарт за четыре дня и на двадцати девяти машинах, из которых две «феррари». Он не торопился. Одна норвежка задержала его на целые сутки в Страсбурге на туристской молодежной базе. Высаженный на какой-нибудь развилке, он растягивался на траве, положив рюкзак под голову, и проглатывал страниц тридцать, прежде чем снова встать и вытянуть руку, показывая большим пальцем на восток. Он купил накануне отъезда шесть книг, посвященных Сопротивлению, и он зубрил их, как свои учебники перед экзаменами, с той разницей, что он сам готовился быть экзаменатором. Несомненной пользой от этих чтений было чувство морального превосходства, которое он извлекал из прочтенных страниц, готовясь к встрече с Рихтером. Когда он орал: «Гестаппо!», «Ге-ста-по!» — вместе с другими там, в Латинском квартале, он ни о чем не думал. Он подобрал это слово, как поднял бы камень, чтобы швырнуть в полицейских, не глядя, какие отвратительные черви были им прикрыты. В остальном книги оставляли желать лучшего. Когда речь шла о Сопротивлении, герои были всегда величественны, а предатели казались отмеченными клеймом предательства с колыбели. Слишком просто. Ему не удавалось представить себя ни героем, ни предателем. Нет, какой-то механизм должен был сработать для того, чтобы Луна отправила Солнце в Бухенвальд, Венеру в Равенсбрюк, семнадцать других на расстрел, и тайной этого механизма владеет Рихтер. Он сумеет у него ее вырвать без криков, без пыток, достаточно будет одного потрясения, которое испытает немец при его появлении. Каждому свой черед. Он испытывал от этого заранее такое острое наслаждение, что почти пробежал семь километров, отделявших Штутгарт от дачного поселка, название которого сообщил ему комиссар Шалэ.
