Но вместо этого он полез в карман и достал упаковку таблеток.
Теперь юноша пристально смотрел на него, но никто из них не осмеливался заговорить. Охранник постоял-постоял и ушел к себе, в дальний, невидимый конец коридора.
— Что это? — спросил юноша.
— Барбитал. Мне не по себе, — прошептал священник.
— Что вас беспокоит?
— Сердце пошаливает.
Священник положил таблетку на язык, но из-за сухости во рту не смог проглотить ее.
— Вы не могли бы дать мне воды? — попросил он.
Оливер встал, подошел к крану, налил в эмалированную кружку тепловатой воды и протянул ее гостю.
— Зачем вы пришли? — спросил молодой человек.
— Просто поговорить.
— Мне нечего сказать. Дело-то состряпано.
— Тогда можно я вам что-нибудь почитаю?
— Что именно?
— Двадцать первый псалом.
— Я уже сказал, что священника видеть не хочу.
— Я не священник, я просто…
— Кто просто?
— Просто незнакомец, сочувствующий тем, кого не понимают.
Оливер пожал плечами и снова принялся тереть ступню. Священник вздохнул и откашлялся.
— Вы готовы? — прошептал он.
— К чему? Жариться на электрическом стуле? Нет — если вы об этом. Но стул готов, так что все остальное не имеет значения.
— Я говорю о вечности, — сказал священник. — Этот мир, в котором мы временно пребываем, есть только преддверие чего-то Великого и Необъятного, что находится вне его пределов.
— Чушь! — сказал Оливер.
— Вы мне не верите?
— Почему я должен вам верить?
— Потому что вы вот-вот отправитесь в последний путь!
Эти слова он произнес с патетикой. Юноша посмотрел на него немигающим взглядом, и священник, не выдержав его, отвернулся — так же как в последний раз отвернулся от ягуара.
— Ха-ха, — засмеялся Оливер.
— Я только хочу вам помочь понять…
Оливер оборвал его.
— Я был боксером. И потерял руку. За что?
— Вы упорствовали в своих заблуждениях.
— Чушь! — сказал Оливер. — Ведь не я сидел за рулем. Я кричал этому сукину сыну, чтобы он вел осторожнее, но он не слушал. Вот мы и врезались. Как боксер может жить без руки? Объясните!
— Этот случай давал вам возможность…
— Какую возможность?
— Духовно расти и познать Бога. — Он наклонился к Оливеру и схватил его за колени. — Не думайте обо мне как о человеке, а думайте как о связующем звене.
— Не понял…
— В вашей душе появился приемник, который позволит вам услышать голос Бога.
Юноша с любопытством уставился на священника.
Потом сказал:
— Намочите полотенце.
— Какое полотенце?
— Вон то. Оно висит на спинке стула, где вы сидите.
— Но оно не очень чистое.
— Для меня сойдет.
— Что вы собираетесь делать?
— Вытереть пот.
Священник намочил мятую, жесткую ткань и протянул ее юноше.
— Сделайте сами.
— Что сделать?
— Вытрите пот с моей спины.
Юноша глубоко вздохнул и лег на живот — в испуганном воображении священника возникла встреча с ягуаром пятнадцатилетней давности.
Священник приступил к работе.
— От меня воняет? — спросил Оливер.
— Нет. Почему же?
— Я чистый, — сказал юноша. — После завтрака моюсь.
— Хорошо!
— Я всегда старался быть чистым. Чисто работал — и как боксер, и как проститутка!
Он засмеялся.
— Ха-ха! А вы не знали, что был проституткой?
— Нет, ответил священник.
— Но я правду сказал. Это моя вторая профессия.
Священник продолжал работу и вдруг почувствовал громкий стук — словно какой-то невидимый барабанщик вышел из коридора, подошел к двери камеры, пролез через решетку и встал прямо над ними.
Это билось его сердце. С перебоями. И к дыханию стал примешиваться свист. Он уронил полотенце и полез в карман за таблетками, но когда достал упаковку, то увидел, что от пота они слиплись и превратились в белую пасту.
— Продолжайте, — проговорил Оливер. — Мне приятно.
Он прогнулся и приспустил шорты, обнажив узкие, скульптурные ягодицы.
— А теперь, — попросил Оливер с нежностью в голосе, — помассируйте меня.
Священник спрыгнул с койки.
— Ни в коем случае!
— Не будь дураком! Дверь — в том конце коридора, и она скрипит, когда входят.
Священник попытался уйти — юноша протянул руку и схватил его за запястье.
— Видишь эту связку писем на полке? Это счета от людей, которым я должен. Не деньги, чувства. Целых три года я болтался по стране и будил в людях чувства, но сам не чувствовал ничего. А теперь все изменилось — я тоже стал чувствовать. Я одинок и ни с кем не общаюсь — как и ты. Таких, как ты, я знаю. Или артисты, или ушли в религию, но мне на это наплевать. А на самом деле ты только и мечтаешь, чтобы я сейчас тебе как следует…!
И, собираясь осуществить свое намерение, он пошел на священника.
Тот закричал. Вбежал охранник и вывел священника из камеры, поддерживая на всем пути, чуть ли не неся на руках. Довел до конца коридора, и там священника стало выворачивать — словно у него внутри все разорвалось.
Оливер это слышал.
— Может быть, ночью он вернется, — думал смертник. Но священник не вернулся, и Оливер умер, так и не отдав долг. Однако он принял смерть с большим достоинством, чем ожидалось.
В последние несколько часов он снова обратился к письмам: снова и снова их перечитывал, шептал что-то вслух. И когда охранник пришел, чтобы отвести его в камеру смерти, он сказал:
— Я хотел бы взять их с собой.
И понес письма в камеру смерти, как ребенок несет в зубоврачебный кабинет куклу или игрушку, чтобы им — любимым! — не было скучно. Разве можно их дать в обиду?!
Он сел на стул и аккуратно положил письма между ног. В последнюю минуту охранник сделал попытку забрать их, но бедра Оливера сжались с такой отчаянной силой, что охранник плюнул — ладно, пусть остаются. А потом наступил тот миг: все вокруг загудело и потемнело. Стрелы молний, посланные неизвестной, хотя и имеющей практическое наименование и применение, но чрезвычайно таинственной силой, которая изначально дала статичному, бесконечному пространству тепло, свет и движение, мгновенно прошли через нервные клетки Оливера, а затем вернулись через те же огромные пределы, захватив с собой то, что принадлежало им в юноше, чью потерянную правую руку называли «молнией в коже».
После смерти тело не востребовали, и оно поступило в медицинский колледж для лабораторных исследований. Студенты, производившие вскрытие, были поражены: им показалось, что оно предназначено для высокой цели — находиться в галерее античных скульптур, чтобы им тихо восхищались; потому что в нем воплощалось благородство форм разбитой статуи Аполлона, которую еще раз высечь невозможно.
Но разве смерть понимает, что такое совершенство?!
Альма была дочерью протестантского священника, которого звали Долговязый Татуайлер; он — последний потомок тех Татуайлеров, которые начали проповедовать в Англии с времен Реформации. Первый Татуайлер приехал в Америку со своей женой, урожденной Вудсон, — ее прозвали Благочестивая; чета обосновалась в Сейлеме. Он и Благочестивая стали главными действующими лицами в одном из наиболее сенсационных сейлемских процессов в рамках «охоты за ведьмами». Против Благочестивой ополчились члены «Девического кружка» — группа истеричных сейлемских девиц, которые неистовствовали каждый раз, когда ведьма проходила мимо. Они утверждали, что Благочестивая колола их булавками и иголками и против воли заставила расписаться в дьявольской книге. Одна из девиц также заявила, что Благочестивая приходила к ним с желтой птицей, по кличке Бобо, осуществлявшей связь между ней и дьяволом, которому присягнула Благочестивая. Преподобный Татуайлер был настолько потрясен этими обвинениями, равно как и неистовством девиц из «Девического кружка», что, когда его жена предстала перед судом, в конце концов сам стал ее обвинять, заявив, что желтая птица по кличке Бобо однажды в воскресенье влетела в церковь (ее заметил только он), уселась на кафедру и прокричала что-то оскорбительное в адрес нескольких молодых прихожанок. После этого Благочестивую признали виновной и повесили, а Бобо осталась и разными способами изводила публику от Сейлема до Хобса (то есть там, где проповедовал Долговязый Татуайлер, о котором сейчас пойдет речь), — так что пуританам всегда приходилось быть настороже.
Проповеди Долговязого Татуайлера были на редкость долгими и нудными. Его жена сидела в первом ряду и, когда прихожане начинали засыпать, энергично махала пальмовой ветвью — чтобы дать ему знать. Но не всегда легко удавалось завладеть его вниманием, и тогда дочь Альма — чтобы хоть как-то отвлечь его от проповеди, подключалась с религиозным гимном. Альма играла на маленьком органчике, примитивном инструменте. Воздух в его меха подавал старый негр, сидевший в душной комнатке за стеной. Однажды негр уснул, и его так и не смогли растолкать. Жена священника нервно махала ветвью до тех пор, пока этот веер не рассыпался, но орган не играл, а потому Долговязый Татуайлер все говорил и говорил — больше двух часов. В этот летний день было далеко не прохладно, стены церкви — дубовые, и прихожане чувствовали себя как на сковородке.
