Он засмеялся и хлопнул меня по плечу так, что я чуть не упал.
Автобус уже стоял, и усатый пожилой водитель орлино поглядывал на поселок Терскол в надежде взять хоть двух-трех безбилетных пассажиров. Заурчал мотор «икаруса», мы обнялись с Сергеем. Да, в конце двадцатого века у открытых дверей транспортных средств надо на всякий случай обниматься. Такой уж век. Сергей высунулся в форточку.
— Какая первая помощь при осколочном ранении головы? Ну, быстро отвечай!
— Быстро? — крикнул я. — Не знаю.
— У нас в кафе живет студентка-медичка. Она считает, что в этом случае нужно на-ло-жить жгут на ше-ю!!
Автобус отъезжал, и по его красному лакированному боку скользили черные тени сосен. Я видел удаляющееся лицо моего друга Сережи. Он улыбался и всячески старался показать мне, что у него замечательное настроение, и даже шутку приготовил для прощания, но я-то прекрасно знал, что на душе у него черно, как и все последних шесть лет, проведенных им без любви.
Почтовое отделение в поселке Терскол было одновременно похоже на бетонный бункер, ковбойский салун и доску объявлений. К дверям этого бетонного куба, над которым победно полоскались в небе десятиметровая штыревая антенна и хлипкие кресты радиорелейной связи, вели ступени, облицованные таким старым льдом, что за одно восхождение по ним надо было награждать значком «Альпинист СССР». Сама дверь и окружающее ее на длину вытянутой руки пространство стены, а также косяки — все это было оклеено различными объявлениями типа: «Продаются лыжи „Польспорт“ 205, турбаза ЦСКА, ком. 408. спросить Мишу», «Рокотян! Мы устроились у Юма на чердаке. Не пройди мимо», «Куплю свежие „Кабера“ 42-го размера, „Азау“ туркабинет; Соловьев», «24-го тэлэграф не работает, помеха связи» (внизу карандашом приписано — «День рождения у Хасана»), «Валентина! Ты ведешь себя некрасиво. Где деньги?», «Продаю горнолыжный костюм, черный, финский, недорого. Д. 3, кв. 8, Наташа», «Мисийцы! Где вы, сволочи? Я здесь ошиваюсь целый день! Живу в „Динамо“ на диване. Нухимзон». У трепещущих на свежем ветру объявлений стояло, подставив солнцу лица, несколько хилых ромашек городских новостроек.
В крошечном помещении почты множество народа подпирали стены и сидели на подоконнике. В окошке сияла восточной красотой телефонистка Тамара и била по рукам ухажера, который пытался потрогать то хитрые рычажки тумблеров, то саму Тамару. Тайна телефонных переговоров здесь никак не соблюдалась: в переговорной будке были выбиты стекла, и грузный мужчина, направляя звук ладонью в трубку, докладывал далекому абоненту, а также всем присутствующим на почте: «…какая здесь водка? Тут один нарзан… да говорю тебе, даже не прикасался!» Мужчина при этом весело поглядывал на окружающих и подмигивал девушкам. У меня была ясная цель — дозвониться в редакцию и напомнить Королю о моем Граковиче.
Увидев меня, Тамара отбросила на значительное расстояние ухажера и, высунувшись в окошко, горячо зашептала:
— Паша, девушка твоя приходила, с которой ты целовался на подъемнике, симпатичная, красивая, в желтой куртке, звонила в Москву, сказала мужу, что не любит его, любит тебя!
Выпалив все это, она с тревогой уставилась на меня.
— Нормально, — сказал я. — Мне?.. Москва нужна, Тамар.
— Не зарежет?
— Нет, — сказал я, — не зарежет. У него ножа нет.
— А, что ты говоришь? Мужчина — нет ножа? Даже слушать смешно!
— Ты Москву мне дашь?
— Серьезное дело? Говорить не хочешь? Понимаю. Что в Москве? Телефон мужа?
Нет, муж Елены Владимировны мне был ни к чему. Я дал два телефона своей редакции и, совершенно не удовлетворив любопытства Тамары, отошел от окошка. И только тут я увидел, что у стены с ленивым видом стоит и вертит на пальце какие-то ключи не кто иной, как Слава Пугачев. Он подошел ко мне и тихо сказал:
— Странно видеть вас, шеф, в таком доступном для всех учреждении. Вы, конечно, звоните в Париж? В Лондон? Агенту Фениксу? Пароль — Сабля?
— Да, — сказал я. — Отзыв — Ружье. А вы, Слава? В Москву?
— Всего лишь.
— На какую букву? На букву «Д»? Деньги?
— На этот раз — увы. На этот раз на самую ненадежную букву. На букву «Л». Я скучаю по ней, чего раньше не наблюдалось. Кадр из кинофильма «Любовь под вязами». Кроме того, проверка уже проведена.
— Проверка? Какая проверка? — спросил я.
— Я вам рассказывал. У меня есть приятель Боря, академик по бабам…
— Ах, да, — вспомнил я, — Боря из Мосводопровода. Ну и что он сигнализирует?
— Он идиот, — сказал Слава. — Прислал телеграмму «Все в порядке». Теперь я должен гадать — было у них что-нибудь или нет.
— Надо четче инструктировать своих муркетов, — сказал я.
— Да, — печально сказал Слава.
Казалось, он и впрямь был огорчен ошибкой своего наемного проверщика.
— Никому нельзя ничего поручить, все напортят, — добавил он.
Мы засмеялись. Я видел, что Слава действительно переживал и нервничал. Тут как раз Тамара крикнула «Москва», он дернулся, ринулся вперед, но оказалось, что это «Москва» принадлежит одной из загоральщиц, за ней побегали с криками «Зайцева! Зайцева!». Зайцева прибежала и стала с ходу таинственно шептать в трубку:
— … это я… я… представь себе… ты один?.. Нет, я спрашиваю — ты один?
— С бабой он, — сказала, ни к кому не обращаясь, очень большая и очень толстая и очень молодая девушка.
На ней были ямщицкая дубленка и черные замшевые сапоги, которые, казалось, стонали от каждого ее шага.
— Ну вот разве к такой, — тихо сказал Слава, показав глазами на огромную дубленку, — можно подойти без проверки?
— А ваша — такая? — спросил я. — Тогда и проверять не стоит.
— Да нет, в том-то и дело, что — нет. Я вообще все это зря затеял. Так, по инерции. А баба у меня — хай-класс!
— …да, уехала из-за тебя, — продолжала свою линию Зайцева, — потому что… нет, не поэтому, а потому что моя нервная система на пределе!.. Нет, неправда! (Зайцева начинала распаляться и кричать.) Когда случился тот случай… да-да, тот случай, а твоя каракатица вздумала ехать в дом отдыха… нет, мы будем касаться этого Того случая!
— Аборты надо меньше делать, — снова прокомментировала Зайцеву толстая девушка.
Мы с Пугачевым вздохнули и вышли покурить. За бетонными стенами все так же развивался солнечный день, по снегу прохаживались козы, над армейской турбазой звучал марш. Блистали снега на вершинах, в сторону Азау, гадко загрязняя окружающую среду фиолетовым дымом, взбирался продуктовый грузовик. Со стороны кафе «Минги-Тау» спускались два подвыпивших туриста. На солнечном ветру, издавая жестяные звуки, трепыхались овечьи шкуры. Все было в порядке.
Мы со Славой курили.
— У нее с прошлым ее мужем было что-то серьезное, — сказал Слава. — Что-то типа любви. В таких ситуациях плохо быть вторым. Лучше всего — третьим.
— Это кто же вычислил? — спросил я.
— Я, — ответил Слава. — Да, и это очевидно. На второго падет вся ответственность, что он не похож на первого. Или наоборот — что похож. Его сравнивают. Он всегда недостаточно хорош. Он не так шлепает домашними тапочками, как предыдущий. Жует с каким-то хрустом (тот жевал, может быть, и более отвратительно, но по-родному). Оба не мыли после себя ванную, но то, что не моет второй, — это раздражает, потому что этим он напоминает первого. И так далее. Далее до развода. Полгода, год мадам живет в одиночестве, и теперь ей оба кажутся негодяями — первый, который бросил ее, и второй, которого бросила она. И здесь, когда тоска достигает апогея, появляется третий. Скромный такой товарищ с едва наметившейся лысинкой. Физик-практик-теоретик, член добровольной народной дружины.
Вот он-то и снимет весь урожай с поля, на котором до него добросовестно работали два ударных труженика.
— Вы большой философ, Слава, — сказал я.
— Это все азы. Вот с этой красавицей, которая у меня сейчас, — вот здесь настоящая шахматная партия. Она мне очень нравится. И я ей. Кажется. Но что-то меня останавливает. Да, там чувство было сильное. Это ясно. Но не это только, не это. Пожалуй… пожалуй, то, что она похожа на меня. Вот! Вот — точно! Когда говоришь вслух — мысли четче. Да, она похожа на меня. А я бы на себе никогда не женился.
Тут дверь почты открылась, вышла вся обреванная Зайцева с черными от размокшей краски ручейками на щеках, а конвоировала ее толстая девушка в ямщицкой дубленке. Толстая шла и громко говорила:
Мне казалось, что я двигаюсь ужасно быстро, а все, бывшие на почте, почти застыли в каких-то странных позах, продолжая свои в сто крат замедлившиеся разговоры, жесты, шаги. На самом деле я, очевидно, довольно вяло стоял, поворачиваясь к переговорной будке, где на черной пирамидке аппарата без диска лежала черная трубка. Впереди меня был Слава. Я видел, как он медленно шел к будке (на самом деле бежал), вошел, сел на табуретку, закрыл за собой совершенно ненужную ввиду отсутствия стекол дверь, снял трубку и сказал:
