Бегущей перелеском.
Я говорю:
«Вот видишь, я один.
Меня не понимает здесь никто,
Ничтожнейший
Из тысячи мужчин,
Я опьянел от музыки цветов.
Прошу – не уходи.
На всей земле
Я без тебя безмерно одинок…»
«Я бы осталась,
Только в феврале
Я не могу —
Я аленький цветок».
Она ушла,
Исчезло всё во мгле,
Погасла печь,
Рассыпалась зола…
«Я бы осталась,
Если б в феврале,
Услышать музыку цветов могла».
«Сидит человечек в моей мастерской…»
Сидит человечек в моей мастерской,
Сидит человечек,
Фигурка его излучает покой
И празднество встречи.
Раскрытая книга судеб перед ним,
Раскрытая книга,
Мы связаны в ней дыханьем одним,
Дыханием мига.
Как только проснётся летучая мышь,
Как только проснётся,
По лунным дорожкам серебряных крыш
К себе он вернётся.
Я ждал его долго, и вот он пришёл.
Я ждал его долго,
Чтоб он научил меня жить хорошо
И помнить о долге.
Я вижу, как вечер звёзды зажёг,
Я вижу, как в вечер
По лунной дорожке, неся посошок,
Спешит человечек.
Я знаю, я знаю в небесную высь
Уйдёт он сегодня,
И счастлив я тем, что вся моя жизнь
Отныне свободна.
Иду в библиотеку.
Никогда
Себя не чувствовал таким разбитым.
Зачем так ветер воет в проводах,
Зачем октябрь пришёл таким сердитым?
Мне зябко.
Я запахиваю грудь,
Края пальто булавкою скрепляю,
Я пуговку пришью, не в этом суть,
Не в этом, я прекрасно понимаю.
Я роюсь в книгах,
Я ищу ответ —
В чём жизни смысл и в чём моё призванье.
И глядя на меня, ворчит сосед,
Он презирает все мои исканья.
Он говорит:
Не тем заботишь ум,
Вон лучше бы ты пуговку пришил,
Пошёл на стройку, да купил костюм…
Костюм, конечно, всё бы разрешил.
А может быть,
Верны его слова,
И, в общем-то, легко на свете жить,
Лишь надо взять иголку и сперва
Оторванную пуговку пришить.
«Ничего я, увы, не умею…»
Ничего я, увы, не умею —
Истлевает души уголёк.
Вы, простите меня, я болею —
Простудился и «на тебе» слёг.
Что такое со мной происходит?!
Из тумана выходит звезда
И зовёт, и, как в детстве, уводит —
Я домой не вернусь никогда.
Мне дано неземное гаданье.
Я и вас, не любя посетил.
Прикоснусь – на лице увяданье.
Отвернусь, и – всё позабыл.
Обладатель случайной свободы,
Не печалюсь о ней никогда —
У меня есть свои пароходы,
У меня есть свои поезда.
Только тихий заслуженный лекарь,
На висках – золотая метель,
Ещё видит во мне Человека
И приносит лекарства в постель.
Май 1974
Пора домой.
Звезду родимых весей
Мне не сберечь на дальнем берегу.
Со сладкой мукой слышу звуки песен,
Но повторять их больше не могу.
Пора домой,
Где дымчатый орешник,
Как кружевами, окаймляет лес,
Где пламенеют склоны сопок вешних
В багульнике, как в зареве небес.
Пора домой,
Где царствуют муссоны,
Но Тихий океан по-океански тих,
Где в бухте Диамида робинзоны
У пирса ждут спасителей своих.
Пора домой.
Пора домой – в Приморье,
Душа моя окрепнет только там,
Где в первый раз я встретился с любовью,
Что прикоснулась вдруг к моим устам.
Пора домой.
Родной туманный берег,
Здесь я познал полёт и силу крыл.
Да, я желал открытия Америк,
Но счастлив тем, что родину открыл.
«Всё чаще мысли о былом…»
Всё чаще мысли о былом,
Всё чаще как-то вспоминаю:
Приморский край, отцовский дом
На тихой станции Мучная.
Вот скоро ровно восемь лет
Качусь, как перекати-поле,
Всё дальше от родимых мест
И от товарищей по школе.
Я даже не предполагал,
Что, покидая дом отцовский,
Открою шумный балаган
Поэтов в городе Рубцовске.
Что буду с ними пить и петь
Не потому, что удаётся,
А потому, что как ни петь,
Когда душе твоей поётся?!
Но, в общем-то, я не о том
Хотел сказать в своём признанье.
Приморский край – отцовский дом —
Ты лучшее воспоминанье.
Которое возьму с собой
Туда, где жизнь у нас иная,
Но также нужен дом родной
На тихой станции Мучная.
«Крыши изб, огоньки, лай собак…»
Крыши изб, огоньки, лай собак
Мне пригрезились, что ли, в логу,
Всё бегу к ним, бегу, и никак
Я до них добежать не могу.
То ли филин сбивает с пути,
То ли манит гнилушками мрак,
Только чудятся мне впереди
Крыши изб, огоньки, лай собак.
И опять я бегу, и на снег
Вместе с инеем – хохот ночной.
Разве может сравниться мой бег
С тем, как сильно хочу я домой?
Крыши изб, огоньки, лай собак
Я почти осязаю в логу
И бегу к ним, бегу, а никак
Я до них добежать не могу.
«Над рекой стоит дом бревенчатый…»
Над рекой стоит дом бревенчатый,
Покосившийся на века.
Видно, жизнь у всех переменчива,
Видно, жизнь у всех коротка.
Сколько раз проплывал я мимо,
Сколько раз он смотрел вослед,
Словно я – это тот любимый,
Кто вернёт его окнам свет.
Опущу я на воду вёсла,
На себя беспричинно злой.
Почему так на свете вышло,
Почему этот дом пустой?
И опять, будто ненароком,
Оглянусь, чтоб дом увидать.
Неужели так одиноко
Предстоит и мне умирать.
Открываю окно вагона —
Вот и отчая сторона!
Вон созвездие Ориона,
Вон и станция чуть видна.
Там, за станцией – телевышка.
В небо вешнее посмотри,
Видишь яркие, словно вспышки,
Краснозвёздные фонари?
Высоко?! Метров сто – не меньше.
Всё село видно, если влезть,
Я о ней рассказывал раньше,
В общем, это она и есть.
Остального сейчас не видно,
Ничего – покажу потом.
Даже как-то чуть-чуть обидно,
Что отсюда не виден дом.
В нём всегда очень много солнца —
На закате и на заре.
У ворот его сруб колодца
И два тополя во дворе.
Всё, как прежде: вот сеновал,
Вот две шубы, как две рогожи,
На которых я в детстве спал —
Время вытерло их до кожи.
Я ложусь и в какой-то миг
Всю былую жизнь забываю,
А страницы чудесных книг,
Словно прошлое вспоминаю.
Необъятность со всех сторон,
Свет созвездий клубится рядом:
Треугольник и Орион,
Ясно виден дымок Плеяды.
За стропилом – японский штык.
Вынимаю его из ножен,
Я к оружию не привык,
Но сейчас этот штык мне нужен.
Под копытами звон луны —
Мне б взлететь на коня и мчаться…
И увидеть святые сны,
Те, что в детстве нам только снятся.
В избе пустынно. Домовой
Стучит коричневою лапкой
И крутит белой головой,
И, как щенок, скулит под лавкой.
Ты что так плачешь, Домовой,
А может, так смеёшься скучно
Над тем, что в отчий дом родной
Добрался я благополучно?
Из дальних мест – привет тебе!
Края угрюмые, пустые —
Здесь в каждой старенькой избе
Ещё плодятся домовые.
И лунный свет – сквозь своды линз
Ещё влюблённого находит.
И всё-таки былая жизнь
Отсюда медленно уходит.
Но ты не плачь, мой Домовой,
Нам не к лицу такое средство,
Я увезу тебя с собой,
Я не оставлю друга детства.
Ты будешь жить, где свет игаз —
Не роскошь быта, а основа.
Где не хватает лишь сейчас
Тебя, простого Домового.
Неделю мотоцикл не выводил,
Потрёпанного старенького друга,
Ему на крыльях краску обновил,
А он уткнулся головою в угол.
Обиделся, совсем как человек,
Неделю жить в сарае, что ты, шутишь —
Век атомный, двадцатый век!
Но краска сохнет медленно до жути.
И вот молчит в обиде на судьбу —
Сейчас, быть может, как первопроходцу,
В сарае тёмном чудятся ему
Дороги, убегающие к солнцу,
И эскадрилья в пять блестящих фар,
Летящая в погоне за простором.
И он, увы, не кто-нибудь – «Икар»,
Хохочущий задиристым мотором.
И странное предчувствие беды
Меня не покидает. О, судьба!
И вижу я разбитые мечты,
Что он разбил, разбил, убив себя.
И в страхе мотоцикл я вывожу,
И, прилагая все свои усилья,
Его я долго, долго завожу,
И светят лакированные крылья.
«Как хорошо, что был в машине…»
Как хорошо, что был в машине
Худой промасленный брезент,
Чуть-чуть облил его бензином —
И сразу «маленький Ташкент».
И шофера собрались в кучу,
Жизнь с выражением кляня,
И всё же это много лучше,
Чем если б не было огня.
И вот уже буран слабеет —
Конечно, это оттого,
Что костерок хоть и не греет,
Но есть присутствие его…
И вновь идём к машинам, веря
