«Не ты ль однажды, девой-жрицей…»
Не ты ль однажды, девой-жрицей
на празднике Панафиней,
меня задела колесницей
золотоблещущей своей?
Не ты ли, — помнишь: вечер, форум,
литавры, — мимо шли как раз —
и сердце мне пронзила взором
твоих патрицианских глаз?
Не ты ль, со стен острозубчатых,
заслышав издали мой рог,
на камни уронила смятый
гербами вышитый платок?
О, да! Стократ красой желанной
ты разум обольщала мой.
Тогда, представ мне Донной Анной
в Севилье чёрнокружевной,
или тогда — в садах Версальских,
танцуя пудреный гавот,
или тогда — всходя по-царски
на якобинский эшафот…
И не тебя ль ещё недавно
встречал я, — в оны дни, увы,
Пальмиры севера державной, —
на берегах моей Невы?
«Зноен день, но с гор прохлада…»
Зноен день, но с гор прохлада:
и жара, и не жара.
В этих старых липах сада
ветер шелестит с утра.
Небо, даль, просторы… Боже!
этакая благодать —
на качалке полулёжа
и дремать и не дремать,
слушать тишины безбрежной
голоса: цикады скрип,
гуд пчелы и шорох нежный,
шелковистый шорох лип.
И беззвучье и звучанье,
песня золотого дня…
Этой музыке молчанья
нет названья у меня.
«Вдали от города и от людей…»
Вдали от города и от людей,
от сутолоки общей несвободы,
вдали от жизни прожитой своей
опять я гостем у природы.
В лесу, на перекрёстке трёх дорог
заглохнувших, стоит скамья по дубом, —
облюбовал я этот уголок
в уединении сугубом.
Чуть шелестит вокруг лесная тишь,
рассказывает сны тысячелетий.
И только слушаешь её, молчишь
и растворяешься в тепле и свете…
«Бескрайные сумрачны земли…»
Бескрайные сумрачны земли,
которыми сердце полно.
Люблю их, люблю — не затем ли,
что покинул давным-давно?
Загублено, выжжено, стёрто…
А вспомнишь когда невзначай —
пустыней покажется мёртвой
берег твой, средиземный рай.
Крест («Свой крест у каждого. Приговорён…»)
Свой крест у каждого. Приговорён,
взвалив на плечи ношу, каждый
нести её, под тяжестью согбен,
и голодом томясь и жаждой.
За что? Но разве смертному дано
проникнуть тайну Божьей кары?
Ни совесть не ответит, всё равно,
ни разум твой, обманщик старый.
Но если не возмездье… Если Бог
страданья дарствует как милость,
чтоб на земле, скорбя ты плакать мог
и сердцу неземное снилось?
Тогда… Ещё покорнее тогда,
благослови закон небесный,
иди, не ведая — зачем, куда,
согнув хребет под ношей крестной.
Не помощи. Нет роздыха в пути,
торопит, хлещет плетью время.
Иди. Ты должен, должен донести
до гроба горестное бремя.
«Пусть отчизны нет небесной…»
Пусть отчизны нет небесной
и чудес не ждёт земля —
всё Творение чудесно:
время, солнце, звёзды, я,
мысль моя, вот это слово,
прозвучавшее в веках,
свет и тени сна земного,
сон о райских берегах…
Коль обманет — что же, что же?
Здесь, во тьму из темноты,
этот луч сознанья, Боже,
этот луч сознанья — Ты.
«Не покоряйся искушенью…»
Не покоряйся искушенью,
безбожному не верь уму,
не верь тоске, не верь сомненью,
не верь неверью своему.
Лицом к лицу пред вечной тайной,
в ничтожестве — о, как велик!
Всему единое мерило,
всего единый судия —
твое сознанье озарило
слепые бездны бытия…
«Не может быть, чтоб этот мир трёхмерный…»
Не может быть, чтоб этот мир трёхмерный,
куда-то уносящийся в веках,
мир святости, любви — и тьмы и скверны
и красоты божественно-неверной,
чтоб этот мир был только прах…
Не может быть, чтоб огненная сила,
пронзающая персть, была мертва,
и правды благодатной не таила
испепеляющая всё могила —
все подвиги, все жертвы, все слова.
Не может быть, чтоб там, за небесами,
за всем, что осязает наша плоть,
что видим мы телесными глазами,
не веял Дух, непостижимый нами,
не слышал нас Господь.
Дождь («Ах, воистину чудесен…»)
Ах, воистину чудесен
день весенний! Даже в дождь.
Лес мне дорог и без песен,
сладок запах мглистых рощ.
В гнёздах прячутся наседки,
плачет небо, на траву
тихо каплет с каждой ветки
сквозь намокшую листву.
Низко облака над лесом.
Грустно, сыро и темно.
Пусть! И дождевым завесам
завораживать дано.
Лужи, грязь, вода в овраге.
Дождь… А всё ж как хороша
этой животворной влаги
лес обнявшая душа!
«Не мысль — предчувствие, прозренье…»
Не мысль — предчувствие, прозренье:
земля и мир и жизнь моя —
как сон небес, как провиденье
неузнанного бытия.
Преображающим рассветом
сияет полдень надо мной,
и нет границы между светом,
бессмертием и тишиной.
Земля («Когда к земле вплотную прикоснусь…»)
Когда к земле вплотную прикоснусь
и всеми чувствами в неё поверю, —
себе каким ничтожным покажусь,
себя какою мерою измерю!
Земля, персть косная и жизни персть.
Покинули её давно уж боги,
и от небес единственная весть —
не сон ли человеческий о Боге?
Но если… если этот сон не ложь!
Тогда весь прах земной предстанет ложью,
и ты в себе безмерность познаёшь
и образ и подобье Божье.
«Был создан мир или не создан…»
Был создан мир или не создан,
а прибывает нерушимо,
отвека и вовеки сущий
и гибнуть вечно обречённый…
Что знаем? И до нас — что звёздам
в пучинах неба? Мимо, мимо
вчерашний день и день грядущий
летит во тьму мертворождённый.
Из бездны в бездну мчится время,
хоронит всё в одной могиле.
Как искры быстрых метеоров,
зажглись на миг и гаснут люди.
И нет границы между теми,
которые когда-то были,
и теми жизнями, которых
сегодня, завтра ли не будет.
«Пылает небо над пустыней…»
Пылает небо над пустыней,
слепят полдневные лучи.
Далеко — море, в котловине
лепечут горные ключи.
Туда, в лесную тень, по скалам
иду тропинкой не спеша —
каким-то счастьем небывалым
томится певчая душа.
Жук прожужжит иль свистнет птица,
или в траве зашелестит —
всё, всё земное будет сниться
и вечность тайную сулит.
Нездешней правдой сердце дышит
и чутко замирает вдруг
и в каждом звуке слышит, слышит
неслышный уху, тайный звук…
Огарок («Погаснет электричество в квартире…»)
Погаснет электричество в квартире —
спешишь огарком заменить.
И станет в комнате и в целом мире
все по-другому как-то быть…
Нарушен установленный порядок,
насторожилась тишина.
Предчувствий, обольщающих догадок
душа встревоженно полна.
Как маленький огарок, луч вливая
в заманивающую тьму,
она мерцает призрачно-живая,
подобная во всём ему.
Фитиль то вспыхнет, то как бы от страха
зажмурится. И вновь темно…
И громче дряхлая бормочет Пряха,
жужжит веретено.
Сочельник («В эту ночь, когда волхвы бредут пустыне»)
