II. «Серебряный сумрак пустынно-печален…»
Серебряный сумрак пустынно-печален,
и тихо в селеньях окружных,
и дымно белеются стены развалин,
и небо в разливах жемчужных.
Волнистое море от лунных узоров
блестит как стальная кольчуга.
Плывут корабли в беспредельность просторов,
на север из дальнего юга.
Развалины замков на дали туманов
взирают, веками объяты.
Утесы прибрежий — ряды великанов,
закованных в белые латы.
И море, во мгле серебристых сияний,
блестит как стальная кольчуга.
Плывут корабли среди лунных молчаний,
на север из дальнего юга.
Веды («За грани пространств и времен…»)
За грани пространств и времен,
из пленов земного желанья,
к блаженным вершинам познанья
возносится дух мудреца.
Мечта, созерцанье и сон —
три лестницы в горние храмы,
к престолам великого Брамы —
три двери брамина-жреца.
Для мудрого благо и зло,
отрада и мука — обманы.
Над безднами тихой Нирваны
все явное — дым волшебства.
Закон мирозданья — Число;
бесчиленны формы и звенья:
едина стихия творенья,
единство — закон Божества.
Начало всему и конец,
творящая вечно, бесцельно,
нигде и во всем нераздельно —
в песчинке в стебле камыша
и в памяти гордых сердец,
в камнях и в душе человека,
слепая навеки, от века,
скорбит мировая душа.
Путь («Все к новым далям, к новым зорям…»)
Все к новым далям, к новым зорям,
забыв о береге родном,
в великой тьме, пустынным морем,
вперед, бесстрашно мы плывем.
Все к новым зорям, к новым далям —
плывем, не ведая о том,
к какому берегу причалим,
в какой отчизне отдохнем.
Плывем, не зная, что нас манит,
какая сила гонит нас,
какое счастье нас обманет
когда-нибудь, в последний раз.
Не все ль равно? Пусть цель — далеко;
для нашей скорби нет преград.
Мы будем плыть. Мы дети рока.
Мы не воротимся назад.
«России нет. Россия разбрелась…»
России нет. Россия разбрелась.
Как нищие, взяв на плечи котомки,
Её творцов бездомные потомки
Кочуют по свету.
И смерд и князь.
Нарушена тысячелетий связь.
Мы — беженцы, хоть речи наши громки.
Мы — по волнам плывущие обломки
Храмины той, что Родиной звалась.
О чем же спор? Кто океан принудит
Взбесившийся вернуться в берега?
Мы все — враги перед лицом врага.
Кто виноват? Кто прав? Господь рассудит.
Как ночь без звезд, судьба строга, долга.
Не мы решим. Она решит. Да будет!
1922 г
«Я есмь. И нет меня — исчезну…»
Я есмь. И нет меня — исчезну,
в несотворенном утону,
от звуков, света, жизни — в бездну,
в довременную тишину.
Так, вечер каждый умирая,
наутро вновь рождаюсь я,
внезапным чудом возникаю
из вечности небытия.
О, смертный дух, поток прерывный,
на что тебе земные сны,
тебе, исполненному дивно
первоначальной тишины?
Saget, Steine, mir an, o sprecht
ihr hohen Palaste!
Goethe
Как ярок — ослепительно! Но странно:
он издалека светит весь туманно,
и кажется, что с неба эта мгла
сияющая на него сошла.
Дома, дома и, островами, парки,
а выше — звонницы, столпы и арки.
Присмотришься: монастыри, дворцы
и стен полуразрушенных зубцы,
Сан-Пьетро, и — похожие на скалы
изглоданные — термы Каракаллы.
О, дивное покоище миров,
богохранимый вертоград Христов!
Заворожён прошедшим вечносущим,
каким векам внимаешь ты грядущим?
Когда метёт по Риму трамонтана,
выплёскивая в небо непогоду,
и клонит кипарис и морщит воду
бормочущих на площади фонтанов —
прозрачнее от света и от ветра
вкруг обелиска мрамор чудотворный,
таинственнее в заводи соборной
колончатые неводы Сан-Пьетро.
Плывём, воистину, в ладье рыбачей
у берегов обещанного рая,
откуда мы когда-нибудь, взирая
на этот мир, увидим всё иначе…
Да будет! Не повергнуть, не увлечь нас
теченью к гибельным водоворотам!
В тиши, страстям далёкой и заботам,
уносит к ослепительным высотам
река земных времён, впадая в Вечность.
Уж были сумерки, когда привратник
впустил меня в пустынный сад Корсини, —
темнели призрачные кущи пиний
и пахли ароматней.
Куда-то в гору повела аллея:
всё лавр, дубы, магнолии, каштаны.
На перекрёстках смолкшие фонтаны,
обломки мавзолея.
Крапивной грустью поросли боскеты,
заброшенные клумбы одичали,
по-прежнему одни ручьи журчали
журчаньем вечной Леты.
Как в царстве мёртвых, я бродил по саду, —
с площадок лестницы монументальной
безлюдию аллей внимал печально
и шуму водопада.
И всё казалось мне таким знакомым —
гигантских пальм стволы с корой косматой,
и в заросли увечный мрамор статуй,
и с тиной водоёмы.
По-разному здесь воды плещут:
то серебристым говорком,
то льются песней, то, кругом
глуша все звуки, буйно хлещут.
Вода, вода! На горный склон
спешат потоки отовсюду,
и внемлет их живому гуду
молчание былых времён.
Ключом, сверкая, струи бьют,
плюются сказочные гады,
грохочут, пенясь, водопады
и дымной влагой обдают.
Из зевов мраморных фонтаны
взлетают дугами везде,
и отражаются в воде,
двоясь, и кедры и платаны…
Но есть аллеи: глухо в них.
Там кипарисы вековые
о смерти думают, чужие
тревогам и словам живых.
«Затишье виллы… Мерным стоном…»
Затишье виллы… Мерным стоном
всё чьи-то гаммы. Солнце. Лень.
Из детской — сад, а над балконом
опущенной маркизы сень…
И ветер с моря, под маркизу
ныряя весело, хмельно,
слегка пощёлкивает снизу
в напруженное полотно.
И это всё: одна минута,
Одна зарница волшебства.
Прошли года, но почему-то
во мне с тех пор она жива…
Уносят к югу, к счастью, к детству
тугие всплески полотна —
и чьи-то гаммы по соседству
из незнакомого окна.
Горит полуденное лето,
от зноя дымно в синеве,
сухая серебристость света —
как пыль на выжженной траве.
Не шелохнётся воздух чистый,
не дрогнет горная сосна.
Юг средиземный, день лучистый,
сияющая тишина!
Таинственна, первоначальна —
в ней тонут небо и земля,
и как-то радостно-печально
ей отвечает жизнь моя.
«Осиротел бассейн. Давно ли дружно…»
Осиротел бассейн. Давно ли дружно
в нём отражались купы старых лип,
и блеск играл золотопёрых рыб,
и шелестел фонтан струёй жемчужной…
Теперь он пуст, теперь его не нужно.
В немых аллеях только ветра всхлип,
синицы писк, дуплистых вязов скрип,
да ты, печаль моя по дали южной!
Примолкла жизнь, далёко племена
болтливых птиц, кроты зарылись в норах.
Лишь вороньё: кра-кра! И тишина.
Куда ни глянь — пожухлых листьев ворох…
Безлюдье, грусть, сухой предзимний шорох
и первых заморозков тишина.
«Не ты ль однажды, девой-жрицей…»
