Александр Кабанов (р. 1968 году в городе Херсоне) – украинский поэт, живущий и работающий в Киеве, пишущий на русском языке. Автор 10-ти книг стихотворений и многочисленных публикаций в журнальной и газетной периодике: «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Континент», «Дружба народов», «Арион», «Новая газета», «Литературная газета» и др.
Лауреат «Русской премии», премии «Antologia» – за высшие достижения в современной поэзии, премии журнала «Новый мир», Международной Волошинской премии и др. Его стихи переведены на финский, сербский, польский, грузинский и др. языки.
Александр Кабанов – главный редактор журнала о современной культуре «ШО», координатор Международного фестиваля поэзии «Киевские Лавры», один из основателей украинского слэма.
«На языке врага: стихи о войне и мире» – одиннадцатая книга Александра Кабанова. В нее вошли новые стихотворения, написанные в 2014–2017 гг., а также избранные тексты из сборника «Волхвы в планетарии» (вышла в издательстве «Фолио» в 2014 г.).
Ключевой смыслообразующий тезис новой книги поэта: «Язык не виноват. Всегда виноваты люди…»
Кроме сборника «Волхвы в планетарии», в издательстве «Фолио» были изданы книги «Весь» (2008) и «Happy бездна to you» (2011).
не страшно, господи, висеть – промежду корюшкой и воблой?
Висеть в двух метрах от земли, а там, внизу – цветет крапива,
там пиво – вновь не завезли, и остается – верить в пиво.
«Зима наступала на пятки земли…»
Зима наступала на пятки земли,
как тень от слепца в кинозале,
и вышла на лед, и тогда корабли —
до мачты насквозь промерзали.
И больше не будет ни Бога, ни зла
в твоем замороженном теле,
чтоб каждая мачта, желтея, росла —
соломинкой в страшном коктейле.
Чтоб жажды и мыслей последний купаж
хранить в саркофаге, как Припять,
и можно всех призраков, весь экипаж
из этой соломинки выпить.
«Каждую ночь бабушка Мясорубка…»
Каждую ночь бабушка Мясорубка
берет с собой на прогулку
кота и собаку,
а попугай-вегетарианец
остается дома.
Забавно, что кот – из моего фарша,
а собака – из твоего.
«Ласточка в небесной жиже…»
Ласточка в небесной жиже:
все изюминки в кутью,
а могла бы – ниже, ниже —
чтобы к лету и дождю.
Чтоб из корня и предлога
злая истина видна:
мудаков на свете много,
только ласточка – одна.
«Комиссары нюхали кокаин…»
Комиссары нюхали кокаин,
отвыкая от солонины,
больше в мире не было украин,
потому, что кончились украины.
День мерцал фонариком на корме,
отплывая в залив Биская,
я тогда сидел третий год в тюрьме —
на поруки бороду отпуская.
Говорят, что завтра придет весна,
и, опухнувшая от пьяни —
на майдан подтянется матросня,
а за ней – приползут крестьяне.
Затекая в рифму – прольется кровь,
и туда ей теперь дорога,
что такое, братец, твоя любовь —
это зрада и перемога.
Треугольный народ соберут в кружок
бородай, парубий, ефремов:
желтоватый, гибельный порошок —
раздавая из пыльных шлемов.
«Какое вдохновение – молчать…»
Какое вдохновение – молчать,
особенно – на русском, на жаргоне,
а за окном, как роза в самогоне,
плывет луны прохладная печать.
Нет больше смысла – гнать понты, калякать,
по фене ботать, стричься в паханы,
родная осень, импортная слякоть,
весь мир – сплошное ухо тишины.
Над кармою, над библией карманной,
над картою (больничною?) страны —
поэт – сплошное ухо тишины
с разбитой перепонкой барабанной…
Наш сын уснул, и ты, моя дотрога,
курносую вселенную храня,
не ведаешь, молчание – от Бога,
но знаешь, что ребенок – от меня.
1992
1.
Лишенный глухоты и слепоты,
я шепотом выращивал мосты —
меж двух отчизн, которым я не нужен,
поэзия – ордынский мой ярлык,
мой колокол, мой вырванный язык —
на чьей земле я буду обнаружен?
В какое поколение меня
швырнет литературная возня?
Да будет разум светел и спокоен,
я изучаю смысл родимых сфер:
пусть зрение мое – в один Гомер,
пускай мой слух – всего в один Бетховен.
2.
Слюною ласточки и чирканьем стрижа
над головой содержится душа
и следует за мною неотступно,
и сон тягуч, колхиден, и назло —
мне простыня – галерное весло —
тяну к себе, осваиваю тупо:
с чужих хлебов и Родина – преступна;
над нею пешеходные мосты
врастают в землю с птичьей высоты,
душа моя, тебе не хватит духа:
темным-темно, и музыка – взашей,
но в этом положении вещей
есть ностальгия зрения и слуха.
1990
«Почему нельзя признаться в конце концов…»
Почему нельзя признаться в конце концов:
это мы – внесли на своих плечах воров, подлецов,
это мы – романтики, дети живых отцов,
превратились в секту свидетелей мертвецов.
Кто пойдет против нас – пусть уроет его земля,
у Венеры Милосской отсохла рука Кремля,
от чего нас так типает, что же нас так трясет:
потому, что вложили всё и просрали всё.
И не важно теперь, что мы обещали вам —
правда липнет к деньгам, а истина лишь к словам,
эти руки – чисты и вот эти глаза – светлы,
это бог переплавил наши часы в котлы.
Кто пойдет против нас – пожалеет сейчас, потом —
так ли важно, кто вспыхнет в донецкой степи крестом,
так ли важно, кто верит в благую месть:
меч наш насущный, дай нам днесь.
Я вас прощаю, слепые глупцы, творцы
новой истории, ряженные скопцы,
тех, кто травил и сегодня травить привык —
мой украинский русский родной язык.
«А ведь раньше не было ничего…»
А ведь раньше не было ничего,
то есть – было всё, состоящее из ничего —
пустота в бесконечном ассортименте,
выбирай, что хочешь: водку или водку,
а встретишь докторскую колбасу —
кланяйся, передавай привет,
хлеб – всему голова, не забудь позвонить,
а стаканчики сами найдутся.
И когда уж совсем ничего-ничего,
появляются сонные женщиныны
ничего из себя, симпатичныее,
а затем, появляются дети,
говорят, почему из тебя ни фига,
