Александр Кабанов (р. 1968 году в городе Херсоне) – украинский поэт, живущий и работающий в Киеве, пишущий на русском языке. Автор 10-ти книг стихотворений и многочисленных публикаций в журнальной и газетной периодике: «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Континент», «Дружба народов», «Арион», «Новая газета», «Литературная газета» и др.
Лауреат «Русской премии», премии «Antologia» – за высшие достижения в современной поэзии, премии журнала «Новый мир», Международной Волошинской премии и др. Его стихи переведены на финский, сербский, польский, грузинский и др. языки.
Александр Кабанов – главный редактор журнала о современной культуре «ШО», координатор Международного фестиваля поэзии «Киевские Лавры», один из основателей украинского слэма.
«На языке врага: стихи о войне и мире» – одиннадцатая книга Александра Кабанова. В нее вошли новые стихотворения, написанные в 2014–2017 гг., а также избранные тексты из сборника «Волхвы в планетарии» (вышла в издательстве «Фолио» в 2014 г.).
Ключевой смыслообразующий тезис новой книги поэта: «Язык не виноват. Всегда виноваты люди…»
Кроме сборника «Волхвы в планетарии», в издательстве «Фолио» были изданы книги «Весь» (2008) и «Happy бездна to you» (2011).
и стихи говорят у тебя ничего,
только это – война или водка?
Это всё – отвечаю. Последнее всё,
а стаканчики сами найдутся.
«Жизнь моя, если ты и вправду – моя…»
Жизнь моя, если ты и вправду – моя,
если я – не в тягость тебе, откуда —
сей зубовный скрежет и рваные в кровь края,
будто кто-то прогрыз дыру в сердцевине чуда:
и в нее, шевеля крысиным хвостом,
проникает вечерний свет и приносит сырость
корабельных трюмов, горящую весть о том,
что не я – у тебя, а ты – у меня случилась.
Из одной бутылки сделаешь два глотка:
первый – чтоб позабыть все имена и лица,
за упокой своей памяти, от макушки и до лобка,
а второй – чтобы просто опохмелиться.
Рождество, марсианский полдень, еже писах, писах,
обрастая шерстью, на кухне мычишь крамолы,
постучится мысль, как чужая жена в слезах,
приоткроешь дверь, а это – твой сын из школы.
Я назначу высокую цену – ликвидировать небытие,
и железные когти надену, чтоб взобраться на небо твое,
покачнется звезда с похмелюги, а вокруг – опустевший кандей:
мы сбежим на свидание в Брюгге – в город киллеров и лебедей.
Там приезжих не ловят на слове, как форель на мускатный орех,
помнишь, Колина Фаррелла брови – вот такие там брови у всех,
и уставший от старости житель, навсегда отошедший от дел —
перед сном протирает глушитель и в оптический смотрит прицел:
это в каменных стойлах каналы – маслянистую пленку жуют,
здесь убийцы-профессионалы не работают – просто живут,
это плачет над куколкой вуду – безымянный стрелок из Читы,
жаль, что лебеди гадят повсюду, от избытка своей красоты,
вот – неоновый свет убывает, мы похожи на пару минут:
говорят, что любовь – убивает, я недавно проверил – не врут,
а когда мы вернемся из Брюгге, навсегда, в приднепровскую сыть,
я куплю тебе платье и брюки, будешь платье и брюки носить.
«Ты обнимешь меня облепиховыми руками…»
Ты обнимешь меня облепиховыми руками
и обхватишь ногами из молочая,
будем жить вот так – не отклеиваясь веками,
непрерывно трахаясь и кончая.
Заходя в музеи, вигвамы, общаясь со стариками,
нежную привязанность излучая,
будем жить вот так – не отклеиваясь стихами,
непрерывно трахаясь и кончая.
«Если бы я любил свое тело…»
Если бы я любил свое тело,
черное тело, украшенное резьбой,
и мне бы шептали Андерсон и Памела:
«Саша, Саша, что ты сделал с собой?»
На плечах – подорожник,
под сердцем – взошла омела,
не смолкает вереск в подмышечных сорняках,
ох, если бы я любил свое тело,
кто бы носил его на руках-руках?
Кто погрузил бы его в ковчег Арарата,
тело извилистое, с накипью снов,
как змеевик самогонного аппарата
или основа основа основ основ.
«Я принимаю плацебо молитвы…»
Я принимаю плацебо молитвы,
рабиндранатовый привкус кагора,
вот и грибные посыпались бритвы —
ищут, недавно открытое, горло.
Я выезжаю в седане двухдверном
и с откидным получается верхом,
располагая характером скверным,
что и понятно по нынешним меркам.
Нам напевают пернатые тушки
карвер шансона из Зиты и Гиты,
и безопасности злые подушки —
перьями ангелов плотно набиты.
Пальчики пахнут Сикстинской капеллой,
свежим порезом, судьбою заразной:
в белой машине, воистину белой,
неотличимой от черной и красной.
«Я выжил из ума, я – выживший, в итоге…»
Я выжил из ума, я – выживший, в итоге,
скажу тебе: «Изюм» и ты – раздвинешь ноги,
скажу: «Забудь язык и выучи шиповник,
покуда я в тебе – ребенок и любовник…»
На птичьей высоте в какой-нибудь глубинке
любую божью тварь рожают по старинке:
читают «Отче наш» и что-нибудь из Лорки
и крестят, через год, в портвейне «Три семерки».
Вот так и я, аскет и брошенный мужчина
вернусь на этот свет из твоего кувшина:
в резиновом пальто, с веревкой от Версачи
и розою в зубах – коньячной, не иначе.
«Вот была бы у меня фамилия – Соединенных…»
Вот была бы у меня фамилия – Соединенных,
Александр Михайлович Соединенных,
это лучше, чем Александр Михайлович Зловонных,
но, похуже, чем Мамин-Сибиряк-Влюбленных.
Вот вам пару образов, пару сравнений, парус метафор,
чтобы вы считали это дерьмо – стихами:
злые кубики камфоры, корень в квадрате амфор,
геи рождаются с первыми петухами.
Пусть отныне кличут меня Александр Кабанов,
а когда-то я был собран в одном букете:
соединенных цветов: Нагасак Хиросимович Икебанов,
лишь святая Мария звала меня – Ебукентий.
Вы господин Лимонов?
спросил меня
пожилой негр
у входа
в «Билингву»
опрятно одетый
ровное дыхание
беглеца
вдоль набережной
жизни
макияж.
Нет я не Лимонов
ответил ему
и закурил
электронную
сигарету
Нет я не Лимонов
он вождь
а я консерватор
он дышит
воздухом свободы
а я никотином
он пьет бордо
а я просто
алкоголик
у меня нет
ничего
а у Лимонова
