На языке врага: стихи о войне и мире - Александр Михайлович Кабанов

Что-то потрескивает в папиросной бумаге:

как самосад с примесью конопли,

как самосуд в память о Кара-Даге,

и, затянувшись – смотришь на корабли.

Вечер позолотил краешек старой марли,

и сквозь нее проступают: мачты, мечты, слова —

складываются в молитву, в музыку Боба Марли,

в бритву, в покрытые пеной – крымские острова.

Мокрые валуны правильными кругами

расходятся от тебя, брошенного навсегда.

Но, кто-то целует в шею и обхватывает ногами

и ты выдыхаешь красный осколок льда.

Над пожарным щитом говорю: дорогая река,

расскажи мне о том, как проходят таможню века,

что у них в чемоданах, какие у них паспорта,

в голубых амстердамах чем пахнет у них изо рта?

Мы озябшие дети, наследники птичьих кровей,

в проспиртованной Лете – ворованных режем коней,

нам клопы о циклопах поют государственный гимн,

нам в писательских жопах провозят в Москву героин.

Я поймаю тебя, в проходящей толпе облаков,

на живца октября, на блесну из бессмертных стихов,

прям – из женского рода, хватило бы наверняка

мне, в чернильнице – йода, в Царицыно – березняка.

Пусть охрипший трамвайчик на винт намотает судьбу,

пусть бутылочный мальчик сыграет «про ящик» в трубу,

победили: ни зло, ни добро, ни любовь, ни стихи,

просто – время пришло, и Господь – отпускает грехи.

Чтоб и далее плыть, на особенный свет вдалеке,

в одиночестве стыть, но теперь – налегке, налегке,

ускользая в зарю, до зарезу не зная о чем

я тебе говорю, почему укрываю плащом?

И когда меня подхватил бесконечный поток племен,

насадил на копья поверх боевых знамен:

«Вот теперь тебе – далеко видать, хорошо слыхать,

будешь волком выть, да от крови не просыхать,

а придет пора подыхать, на осипшем ветру уснуть,

ты запомни обратный путь…»

И когда я узрел череду пророков и легион святых,

как сплавляют идолов по Днепру, и мерцают их

годовые кольца, как будто нимбы, за веком – век:

только истина убивает, а правда – плодит калек,

только истина неумолима и подобна общей беде,

до сих пор живем и плавимся в Золотой Орде.

Ты упрячь меня в самый дальний и пыльный Google,

этот стих, как чайник, поставь закипать на уголь,

чтобы он свистел от любви до боли, и тьмы щепоть —

мельхиоровой ложечкой размешал Господь.

И тогда я признаюсь тебе на скифском, через моря:

высшей пробы твои засосы, любовь моя.

Жить – внутри магнита, влюбиться – внутри магнита

и, просыпаясь, шептать: «Здравствуй моя финита…»,

выдохлось наше счастье – видно, давно открыто —

только отталкивать можно внутри магнита:

не приглашай меня, милая, на свиданье,

а приглашай меня на разлуку и на изгнанье.

Кровоточить случайным, после бритья, порезом,

и отступив на кухню – сонным греметь железом,

женскую шерсть кудрявить жезлом из эбонита —

так появляются дети внутри магнита,

время теряет облик, время впадает в комплекс:

переходить на зимний или на летний компас?

Был бы магнит прозрачным – я бы увидеть смог:

каждый целебный корень, суффикс или предлог,

перечень – извлеченный из пузырьков нулей —

всех, притянутых силой моей, волей моей,

Обозначая вечность – я ничего не значу,

ты подари мне, милая золушка, на удачу:

не башмачок чугунный, не эмбриона в скотче —

нашей луны магнитик – на холодильник ночи.

Подступает ад – ледяной айфон приложи к виску,

дай услышать мою зазнобу, мою треску,

для которой не разделимы вода и прах —

слишком долго была русалкой, жила в горах.

Так чешуйка к чешуйке липнет – припев/куплет

колыбельной песни за акваланги и пистолет,

бубенцом звенит, колотушкой трещит треска,

как старуха в сказке про апостола-рыбака.

Потечет айфон черным пластиком по щеке,

подступает сон, не включай сонар, отвечай треске,

это ты ее – через перевал – на руках носил,

и смеялся так, что с вершин сползал изумрудный ил.

Подступает тьма в пузырьках огня, абонент молчит,

и к небесным вратам приколочен пожарный щит,

в водолазном шлеме гуляет солнце, алеет снег,

спой мне песню, треска, помоги отыскать ковчег.

Абонент молчит, только слышно – орел/грифон

на другом конце – рекламирует свой айфон,

или это – жар-птица кромсает в шмаття, в куски —

ледяную печень моей зазнобы, моей трески.

В кармане – слипшаяся ириска:

вот так и находят родину, отчий дом.

Бог – еще один фактор риска:

веруешь, выздоравливаешь с трудом,

сидишь в больничной палате,

в застиранном маскхалате,

а за окном – девочки и мартини со льдом.

Сколько угодно времени для печали,

старых журналов в стиле «дрочи-не дрочи»,

вот и молчание – версия для печати,

дорогие мои москвичи.

Поднимаешься, бродишь по коридору,

прислушиваешься к разговору: