Фердинанд Фингер - Избранное

Резвились барбусы там полосатою толпой,

И черным бархатом моллиенезии глаз поражали.

Мне было в том сорок четвертом десять лет – большой!

Мне разноцветьем рыбы душу потрясали.

Я прибежал домой, спросила мама: «Что с тобой?

Ты потный весь, и почему ты запыхался?»

Я с ходу выпалил: «Хочу аквариум большой».

Два года сигареты штучно продавал и до него добрался.

И вот мечта сбылась, вся в голубом была она.

Вот он передо мной живет особой жизнью,

Там свет, тепло, там хорошо – хрустальная вода.

А я и мама в холоде и голоде, после войны в родной отчизне.

Судьбы чудесный случай просто подсобил,

Две рыбки барбусы вдруг кинули икру на счастье,

Четыре сотни крошечных мальков я получил,

И продал их, когда большие стали, в одночасье.

За пару лет поднаторел на разведеньи рыбок я.

И «птичий рынок» стал вторым мне домом.

Мои труды поддерживала вся семья,

На рынке каждый покупатель-продавец стал мне знакомым.

Я по субботам и по воскресеньям в пять утра вставал.

И было все равно, то лето или стужа,

Две банки с рыбками я к телу прижимал,

Чтоб не замерзли, воздуха хватало, не было им хуже.

При минус двадцать на морозе рыночном стоял,

А одежонка жуть – в чем был одетый,

Замерзнуть рыбкам никогда я не давал,

И баночки мои теплом от тела были греты.

В той абсолютной нищете я шкаф купил,

Затем на радость маме я диван добавил,

А брат из красного из штапеля портьеры вдруг добыл,

Господь от голода нас навсегда избавил.

Вот так и жили, рыбки в доме поселились навсегда.

Икрою разных рыбок был я весь обсыпан.

И если б можно было есть ее тогда,

Все гости бы от пуза были сыты.

Мне было сорок, за неонов взялся я,

За рыбку, что была почти неразводима,

Такая крошечная и не виданная с амазонки красота

Фосфорицирует, зеленая – по телу красной полосой пробита.

Такая вот красавица, но как мала икра,

Ну, только в микроскоп ее увидеть и не сразу.

Ну, а вода, в которой мечет – эх, вода,

Должна особой быть, ее не сделаешь так просто по заказу.

Тут катионы, анионы, трубки, прочая вся ерунда,

Потом нужна ей жесткость и кислотность,

И мечут в темноте, и пара не всегда годна,

И не подходят друг для друга, вот такая подлость.

Восьмым я был по всей Москве,

Зато возможность рыбка та дала до самого отъезда

Все оплатить драконовские деньги, и позволила семье

Всей выехать, а выезд был не безвозмездным.

Ах, «птичий рынок», не похожий ни на что.

Там птичий перепев и в клеточках невиданная живность.

Там ржанье лошадей, гримасы обезьян в лицо,

Там тысячи людей, ему противна неподвижность.

Толпа бурливою толпой средь продавцов рядов,

С детьми за ручку двигается – нету остановки.

«Эй, ну, кому для рыбок дафний, червяков,

Кому мотыль, циклопы», из рядов несется звонко.

Там попугаи, вылетевшие из клетки невзначай,

На ветках кувыркаются с гортанным криком.

Там интерес в глазах людей – тут ты не подкачай,

Обманут, подведут, обокрадут, приедешь с дохлой рыбкой.

В нем жизни суть всегда отражена,

Ведь жизнь – тире между рождением и смертью,

А рынок – нескончаемая радостная кутерьма,

В которой неподдельный интерес и удовольствие, поверьте.

С тем рынком можно бы сравнить балет,

Где воздухом и легкостью проникнута его природа,

Или с катаньем с горок прямо в пухлый снег,

Куда ты падаешь, смеясь, в хорошую погоду

Или с купаньем детским в речке можно бы сравнить такой,

Где хохот, где веселье, где свобода,

Разбросаны там брызги бриллиантами – такое может быть —

Вдруг рассыпаются, и люди рады искренне игрой природы.

Где люди тратят жалкие последние гроши, о них им не тужить,

Без жадности и тратят с удовольствием – поверьте,

Чтобы питомцам купленным при ласке жить.

Там жизнь кипит, бурлит там в интересе, все как дети.

Эх Запад! Запад! Русским представляешься загробьем ты, Так

Достоевский обозвал тебя когда-то,

Там зоомагазин без человечьей суеты,

Как кладбище существ живых,

он выглядит так неприглядно.

А где же страсть у покупателя, ее не вижу в нем,

Прилизано все чистенько, все по закону,

Все гладенько, конечно, Маскарад при том,

Два раза в год бывает все равно здесь нет души трезвона.

Как я мечтаю сладкий сон цветной увидеть тот,

Что с рыбками, прижатыми к груди, стою когда-то,

Не получается, ко мне он не идет.

Забыл меня тот сон, но я ведь в этом вовсе и не виноватый.

Ну, пожалей меня, приди скорей ко мне,

И в сновиденьях молодости дай мне повторенье.

Хочу я видеть «птичий рынок» хоть во сне,

И слышать церкви колокольный звон по воскресеньям.

P. S.

Теперь я понимаю, как своими выходками маме навредил,

Один ведь после «птичьего» не возвращался,

То вдруг вонючую лису, бывало, и волчонка приводил,

И от мочи животных наш паркет стоймя поднялся.

А сколько зайцев и клюющихся ворон,

Отметили пометом все полы в квартире,

О черепахах, грызунах поговорим потом,

Но легуанов не было, наверно их осталось мало в мире.

Мой «птичий рынок», для людей ты просто рай,

Где братья наши меньшие нас ожидают.

Ты их люби, ухаживай за ними, их не обижай,

Они так хороши, они тебя любовью окружают.

О, наш московский двор – мы были обогреты,

Всегда он теплым был и солнышком согрет,

В те времена моя жена жила в среде военных,

А я рос в центре, там, где красный Моссовет

А дождик детства никогда я не забуду,

Он дробной каплею по крышам колотит.

И с туфлями в руках, прыжками через лужу,

Девчонка из двора к свиданию спешит.

Мальчишка из двора бумажный свой кораблик,

В искрящейся воде вдоль тротуара запустил.

Другой мальчишка солнечный свой зайчик

Осколком зеркала прохожим засветил.

Другой у теплой стенки, солнышком прогретой,

К большущей мухе нитку привязал, и вот

Она летает на огромном расстоянье

И недовольно там жужжит, как самолет.

В подвальном сумраке старинные редчайшие монеты

Так, между прочим, находили в те года.

И в «расшиши» их в пух и прах о стенки разбивая,

Не понимали, что мы делали тогда.

Монеты весили по сотне граммов, может.

Лица царей из серебра отлиты профилем.

И этот профиль так стирался на асфальте,

Что дворовой асфальт светился серебром.

Ах, сколько натворили всяких дел мальчишки,

И в том, что делали, не понимали ничего,

Не знали, к счастью, нумизматы все про это,

А то, наверняка, лишились бы сознанья своего.

В углу мальчишки, что постарше, и девчонки

Затеяли играть в футбол – эх, эта детвора.

И в тысячи осколков разбивались стекла,

Поставленные только лишь позавчера.

Играли часто мы с чекою на гранате,

Чеку могли бы вырвать из нее – какой скандал.

Бог защитил – могли б мы это сделать,

И этих бы стихов я никогда не написал.

Война все стерла цены, кроме жизни.

А игры наши были – вот сплошной задор —

Столетней давности бесценные дагерротипы

Осколками ушедших жизней покрывали двор.

А в ожиданье вечеров – сплошные муки нетерпенья,

Когда же заиграет, наконец, трофейный патефон.

До трех утра двор утопал в волшебных звуках танго,

Которые нам всем дарил, скрипя иголкой, он.

Жене

Ну как проходит зимний день,

Проходит слава Богу по-немногу,

Мне 76-ой, ну, кажется предел,

А все равно в заботах и тревогах.

Когда-то мне одна сказала так,

После шестидесяти у человека нет мечтаний,

Он как растение и не идет ему никак

Иметь желания – иметь мечтаний.

Как легковесно заявление звучит,

Безапеляционно сказанное ею.

Она не понимала, что и говорит,

Пусть доживет до этих лет, Бог с нею.

Встаю, но не легко, как раньше было, вот

Любимая моя жена со мною рядом,

А мыслей в голове не в проворот,

Как облачка бегут, но не во сне отрадном.

Года словно палач над головой,

Казнит нас время снегом осыпая,