Стих сиял отмыт, упруг, не прокаженный,
Баловал изыском, залежами рифм;
Столбенел читатель пораженный,
Как корабль налетев на риф…
…Что-то вдруг мелькнуло и уплыло,
Словно свет зажегся и погас
В час, когда дите свое убила,
В тот жестокий сумеречный час.
Мрак безумья? Выверты сознанья?
– Белое пятно тюремных стен —
Что, скажи, страшнее осознанья
Собственной рассудочности? —
С тем,
Чтобы выть, царапаться, упиться,
Чтоб на Бога яростно пенять…
…На тебе печать – „детоубийца“,
Каинова вечная печать…
Памяти Евтушенко и его великолепных друзей
(Р.Рождественский, Б.Окуджава, А.Вознесенский, Е.Евтушенко)
Они ушли. Не сразу и не в ряд,
Не строем, не поротно, не шеренгой.
Последним попрощался Евтушенко,
Махнул рукой и скрылся в небе. Вряд
Ли он вернется. Вместе с ним
Ушли, объяты холодом вселенским, —
Ушли и Окуджава с Вознесенским,
Оставив нам стихов неясный нимб.
Рождественский, ушел он раньше – он
Готовил им рождественскую встречу.
Он говорил: „Я вас, конечно, встречу.
Жизнь – это миг. Всё остальное – сон…“
Вы, четверо, познавшие печаль
Хулу и славу, бремя угасанья,
Вы были частью одного сказанья,
Вы были временем, которого не жаль,
Поскольку время с Богом заодно:
Оно – брильянт в пространственной оправе.
Поговорим о доблестях. И праве
На это поминальное вино,
На этот ваш неповторимый лад
Из неизвестных сотканных мгновений.
Простите нас, друзья – Андрей, Евгений,
Прости нас, Роберт, и прости, Булат…
…Мне мама моя серьезно так говорила:
«Учись, сынок,
И в науках
Будешь ты
Спор…»
Вот так я узнал, что есть Державин Гаврила,
И его стихи я читал когда-то на спор,
Потому что одноклассники
Стихов
Знать не хотели:
Зачем им тяжелый слог,
Когда весна весела и легка?
А я читал Державина, лежа в постели,
И вонзалась в мальчишечье сердце
Обожженная
Жаром
Строка.
Этот мир до усрачки нелеп и державен,
Словно яд, разлита повсюду имперская спесь.
Но покуда благословляет поэтов Державин,
Есть надежда на то,
Что надежда все-таки есть!
Мечется, мечется бедная Анна —
Мечена страстью, как будто клеймом.
Бедная Анна!
С ее-то умом?
Миг – и на рельсах лежит бездыханна.
Вечность, разинув голодную пасть,
Радостно примет добычу такую.
Как же поступок ее истолкую:
Можно ли ниже, как грешница —
Пасть?!
Анна – голубка, богиня, заря,
Зря ты послушалась зову примата…
Анна Каренина…
Платье примято.
Сердце разорвано.
Ты – это я…
Я помню Питер всадник медный
Как бы качался и скрипел
И то ль поэт то ль всадник бедный
Над рукописью корпел
Держал равненье он на плаху
Небес он слушал голоса
Но только одному Аллаху
Свои вверял он чудеса
Ложились строчки на бумагу
Шел плотный вдохновенья вал
И несмотря на всю отвагу
Стихи разили наповал
Там кто-то поднимался падал
Так кто-то мыслями чадил
Как потускневшая лампада
Как прокопченный дым кадил
Ты помнишь старый палисадник
Бульвар узорный парапет
На жизнь держи равненье всадник
Когда кончается поэт
„Быть знаменитым – некрасиво…“
Но он-то знаменитым – был!
Какие чувства он питал к России,
Как нежно он её любил!
Её народ, её природу
Он обожал, боготворя,
Принадлежа к другому лишь народу —
К евреям, грубо говоря.
Поэт, за истину борись:
Перо, чернильница, бумага.
И, вот, приходит Пастернак Борис,
А вместе с ним – роман „Живаго“,
А там – там приговор народу,
Как документ, понятен, прост:
Умри, еврей, поэту сгинь в угоду,
Забудь про новый Холокост!
…Что там шум шалеющих шалманов?!
Были дни, исполненные смрада.
То, что вынес он, Варлам Шаламов,
Пострашнее дантовского ада.
Власть – как та же самая шалава,
Чьих услуг разнообразен спектр.
Если этих дней не смолкнет слава,
Только потому, что выжил некто —
Тот, кто среди лагерного хлама
Выжил и воскрес – бретер, гуляка
С именем Шаламова Варлама —
Данте затонувшего ГУЛАГа…
