ЦИПРИАН КАМИЛЬ НОРВИД{168} (1821–1883)
1 Безумных жен, вкусивших мандрагору,
Пускали в Ад. Бывать, с судьбой не споря,
Там Данту довелось и Пифагору —
И я там был… И не забыл, о горе!
2 Я был там! Что ж, теперь десятитомный
Писать отчет? О нет… Я задыхаюсь…
Схожденье в Ад — сюжетец не альбомный,
А я устал… На воды отправляюсь.
3 Куда-нибудь… Лететь в безумной спешке,
Метать вперед невидящие взгляды,
Чтобы слились эпохи, словно вешки,
Чтоб, как грибы, срывать веков громады.
4 Пускай былое с будущим сплетутся,
Смешаются столетья и мгновенья,
Чтобы на старый след свой не вернуться,
Чтоб Ад остался в пропасти забвенья.
5 Но спросишь ты: «Кого ж в краях печальных
Глухого Лимба повстречал тогда ты?» —
Там нет людей! Ни близких нет, ни дальних.
Для изученья души там разъяты.
6 Не чувства, нет! — колеса и пружины,
Механика безжизненных расчетов.
Когда-то заведенные машины,
Вертясь, не замедляют оборотов.
7 Размеренно, в бесцельности постылой —
Ни дня, ни ночи, ни зимы, ни лета —
Здесь час за часом падает уныло,
Как будто гвозди забивают где-то.
8 И нет часам числа или названья,
Событий нет с отмеченною датой,
Нет устремленья — только колебанье,
Запущенное фатумом когда-то.
9 Здесь время против вечности восстало,
Мгновенья от годов не отличимы,
И каждый час, не ведая начала,
Бежит сам за собой… по кругу… мимо.
10 И чудится дрожанье злой усмешки
В попытке обогнать себя… за краем,
И понял я: в бесплодной этой спешке
Недвижен каждый час и нескончаем.
11 Трагедия — но без речей и масок,
Колес, пружин — бессильное скрипенье,
Томленье музыки без нот и красок,
Напрасно жаждущей излиться в пенье.
12 И внутренности судорогой схватит,
Как от морской болезни в непогоду.
Не скука, нет, а ярость душит — хватит! —
И нет причины ей, и нет исхода.
13 Познаешь тут свой вес, исчислишь меру —
Кто ты таков? Владеешь ли собою?
Всё то, что раньше принимал на веру,
Безжалостно обнажено судьбою.
14 Собой ли был ты? Чье носил ты имя? —
Свое? Иль призанял его у предков?
Какие мысли можешь звать своими,
А что набрал чужого из последков?
15 Ты в пламя брошен веткою сосновой —
Дотла сгоришь ли? Искрами развеет
Всего тебя? — иль, для свободы новой,
В пожаре сердцевина уцелеет?
16 И в горстке пепла, для чужого глаза
Сгоревшей жизни жалкого итога,
Блеснет ли грань нетленного алмаза —
Победы ослепительной залога?
17 Но я измучен тяжестью огромной,
И говорить нет сил… Я задыхаюсь!
Схожденье в Ад — сюжетец не альбомный,
И я устал… На воды отправляюсь.
18 И спутника бы выбрать — нелюдима,
Угрюмого и чуждого наукам,
Чтобы сидел, как пень, глазел бы мимо,
Не нарушал молчания ни звуком.
19 И мчаться! Сквозь пространства и эпохи,
Через века — пути не разбирая,
Чтобы мелькали страны, как сполохи,
Чтоб — во всё небо! — без конца и края!
ИРИНА ПОЛЯКОВА-СЕВОСТЬЯНОВА{169}
РУБЕН ДАРИО{170} (1867–1916)
Полночь вдруг вратами славы распахнулась. Час чудесный!
Он, Святой Сильвестр, в сиянье золотистом и жемчужном!
Вчетвером его выносят ангелы, за трон небесный
Взявшись дружно.
Магов царственных прекрасней. Как блестит его тиара!
Яркий Сириус сверкает, и Арктур, и Орион.
Перстень сделан столь искусно — взял его другому б в пару
Соломон.
Плащ в алмазах! И Голконда ярче в дар не посылает!
Диамантами осыпал ноги Ковш ему, гляди!
И божественной подвеской — чудно Южный Крест пылает
На груди.
К Кораблю идет понтифик, что сверкает на Востоке.
Там Январь-завоеватель гордым шагом подступает.
Стрелы декабря иссякли — и аврора искр потоки
Рассыпает.
С берега неутомимо целится Стрелец огромный,
Вечность перед ним — загадка, дна увидеть не дано.
Держит он холодный Полюс, где Зима лежит короной,
Новой сущностью наполнил моря синее руно.
Дюжину колчанов дарит Вечность царственной рукою
Каждый год. Часы, как стрелы, с тетивы Стрельца слетают.
Победитель, он над тенью, над бездонностью покоя
Вырастает.
Под гигантским силуэтом души мчатся на свободу,
И любой души загадка в алом трепете слышна.
Перепончатые крылья шелестят по небосводу —
Промелькнув летучей мышью, с громом мчится Сатана!
О Святой Сильвестр! Пока что Сатане дороги нету —
Зодиак сияет чистый, Ватикан небесной тверди,
Хор хвалебный распевает миру гимны и мотеты
О бессмертьи.
Молится Святой и смотрит на Корабль.
И в то мгновенье Царь-Январь нисходит гордо,
Тетиву понтифик держит — и несет благословенье
Дланью твердой.
Я — царь Гаспар. И ладан — дар мой скромный.
Прекрасна жизнь! — вот речи заключенье.
Бог — существует. Он — в любви огромной.
Да сбудется Звезды предназначенье!
Я — Мельхиор. И смирны дух витает.
Бог — есть. Он здесь, он — блеск дневного света!
Грязь на подошвах белым расцветает,
А радость — меланхолией одета.
Я — Бальтазар. Вот золото в подарок.
Бог — есть, большой и сильный — вы поверьте.
И та Звезда, чей свет так чист и ярок, —
Да воссияет в диадеме Смерти!
Правители великие, ни слова!
Любовь ликует, праздник вас встречает.
Свет сотворив, Христос приходит снова —
И Жизни цвет главу его венчает!
РАЙМУНДО КОРРЕЙА{171} (1859–1911)
Глухая ночь. Дорога под луною.
Звук долетел — далекий и неясный.
Всё громче он! И — кавалькадой страстной
Охотники промчались предо мною!
Они домой спешат порой ночною
С трофеями — смешливы, громогласны,
Но трубный глас тревожит мир напрасно —
Беспечна ночь и дышит тишиною!
Вдруг ожил лес, и всё пришло в движенье.
Всё ближе звук, всё громче нарастает —
И в сердце гор уходит, затихая.
И — тишины внезапное вторженье.
Лишь чистотой белесый свет блистает.
Безлюдный путь. Луна. И ночь глухая.
Ночь снизошла и синью охватила
Спокойный мир — осенний, присмирелый.
И озарил всё небо нежно-белый
Свет Геспера. Печальное светило!
Вдруг искорка на куполе застыла
Монастыря. Восторженно, несмело
Взор к небесам из кельи отсырелой
Печальная монашка обратила.
О Геспер, ты — весь в белизне нетленной!
Вы, тучи, что спешат по небосклону!
Что ж долог взор тот — в глубину Вселенной?
И где другой, на Землю устремленный,
Тот, что сейчас, на сей планете бренной
Отыщет взор монахини влюбленной?
АЛБЕРТО ДЕ ОЛИВЕЙРА{172} (1859–1937)
