СЫН
из Димитра Пантелеева
С гор вечерних спущусь в города,
Кинув кров из соломы и веток.
Грубы руки мои от труда,
Одеяние рвано и ветхо.
И у каждого встану крыльца,
И стучать во все окна я буду:
Моего не знавали ль отца
Эти мне незнакомые люди?
Может быть, проходил?.. И, как гость,
Даже в горницах был, отдыхая?..
Он, отец мой, зовется Христос.
Все Его здесь, наверное, знают.
Не гнала меня скорбь и беда —
Лишь за радостью шел я желанной!
Грубы руки мои от труда,
Одеяние ветхо и рвано.
<1929>
Любимейшие дни в году, – пасхальные,
Аллеей в легкой, липкой зеленце
Меня ведут в поля воспоминальные —
В раздумье светлое и странно-беспечальное
О в юности утраченном отце.
Сплелись ли дни те – строй их, песнопения —
Во мне столь тесно с полным жизни им
И с ним же, принятым землей весеннею?..
Иль жала нет и впрямь у смерти в Воскресение?..
Но всё умершее встает живым.
Конец Страстной. Прибрали всюду, вымыли…
Что ж! От корзин вносимых мил и хлам! —
Колбасы розовые в них, и примулы,
И палевый кальвиль, и сыр… Да исчислимо ли,
Что шлет из лавок он, всё выбрав сам?!
Он – папа иль, как Маша молвит, «барин наш».
Что суроват, но любящ. Кем – горжусь! —
Так росл, красив! А мог бы быть состарен уж…
Всегда – в делах, счетах… Из Пушкина и Байрона ж
Порой читает главы наизусть!..
Великая Суббота. Необычного
Затишья-чаянья исполнен дом.
Дух лакфиоли бархатно-коричневой,
Ванили сладостной, летучей и отличного
Бриллиантина, что уж нам знаком.
Нам – мне и брату. Мы, засев в столовую,
Тряпицей масляной наводим лоск —
Взволнованные, завитоголовые —
На яйца радужно-рябые и пунцовые,
В окне ж горит вечерней выси воск…
А в кабинете, где, как бронза плавяся,
Лампадный свет на переплеты лег,
Баритональный голос, так нам нравяся,
Поет прочувствованно «Славно бо прославися»
Иль с сдержанным подъемом «С нами Бог».
Блеснет там ус приглаженный каштановый,
Рукав сорочки лосной белизны,
Смягченный очерк профиля чеканного, —
И праздничностью той, отцовской, вдвое, заново
Сердца ребячьи наши пронзены!..
Потом – в ночи, лазоревой божественно,
Дорога в храм, где мы из года в год
Встречаем Праздник с бабушкой семейственно,
И с крестным ходом он, отец, неся торжественно
Евангелье тяжелое, идет.
Мы ж остаемся. Сумрак… Трепет внутренний…
И вдруг – «Христос Воскресе!» вдалеке…
Светлынь!.. Толпа… И лёт веселой утрени…
И вот, христосуясь, уж трижды льнешь к напудренной,
Атласно-выбритой родной щеке.
Вновь – путь, лазурь и силуэты сказочных,
Теперь иллюминованных церквей,
И розговенье в розанах, столь красочных
Над тонкой кремовостью пирамидок пасочных
И пухлой смуглотою куличей.
Как нежны ломти снежные, шафранные,
Что папа режет! Да и сам он тож…
Лицо такое ласковое… странное…
Ах, дремлется!.. Пойду… Ведь завтра встану рано я!
И, перекрещенная им, уснешь…
Но встанешь поздно. Только с братом выйдем мы,
Неся подарок (Музы общей плод) —
Лист в детском почерке, с Х.В. и видами, —
И, взяв, одобривши, отец спешит уж, видимо,
С визитами. Его извозчик ждет.
От черни ль фрака, превосходно сшитого,
От груди ль мраморной – сияющ он!
Укатит… И весь день Москва кружит его.
Лишь в предзакатный час, апрельски-хризолитовый,
Вернется – в духе, свеж и возбужден.
Тогда нам четверым (все гости схлынули)
В гостиной, где царит уют и цвет
Козеток дедовских – цвет мальв, малины ли, —
А пальмы мамины павлинью сень раскинули, —
Такой уж праздник, что светлее нет!
Над рюмками зелеными рейнвейнными
Сигары ароматной веет дым, —
И, зачарованно-благоговейными,
Внимаем без конца крылатым песням Гейне мы
Иль Грибоедова словам литым.
Забуду ль шелк тот родовой малиновый,
Игру фамильно-смуглого лица,
Искристость чувств и взгляда соколиного? —
Всю прелесть бытия, насыщенно-единого,
Что мне являлось в личности отца?..
Весной же, но солгавшею, – русалочьей, —
На кладбище, где светлых веток фон
Мрачили трауры и гнезда галочьи,
Где пребывала смерть, таинственное жало чье
Его коснулось, – был он погребен.
И каждый год там в этот день бывали мы,
И рдели три яичка каждый раз
С холма под вешней зелени вуалями,
И песнь пасхальная о жизни, злом не жалимой,
Над ним, жизнелюбивейшим, неслась!
Приду ли вновь почтить твой прах?.. Не ведаю.
Так пусть хоть памятью вот этих строк
Порадую твой дух, как те поэты, я,
Что встарь влекли тебя… за кем я ныне следую…
Чью искру ты, отец, во мне зажег!
1929София
Между нами – им и мною – не было
Никогда и ничего.
Но вчера, – запело звоном небо ли,
Запорхал ли снег наш, – не нелепо ли? —
Вспомнила его.
Под фуражкой узкой ученической
Лик нежданно-дорогой
Прелести иконной и девической,
В кудрях светлых, взвеянных вакхической
Русскою пургой…
Смутно помню там, в его училище
Бал-концерт и выход мой…
Помню мчащийся автомобиль еще,
Где в какой-то радости бессилящей
Ехала домой.
Вся Москва, по-зимнему затейная,
Там, за стеклами, неслась, —
Инейная, бисерно-кисейная,
Милая, узывная, увейная,
Закружила нас.
Слишком пахло, видно, розой чайною
От букета и меня,
Слишком встреча не была случайною, —
Но пронзала нас с ним нежность тайная,
Дивно единя…
А потом, в дни, дышащие скверною,
Вдруг – письмо, как цветик лип.
Грустное, Руси и мне столь верное…
Ах! с тоски, от пули револьверной ли —
Знаю: он погиб.
Слишком чист он был в наш век разнузданный,
Мог ли зла он не робеть?
Жить бы ему пóслушником в пустыни,
Ельничком-березничком похрустывать
Да стихиры петь…
Но не знаю, взявши поминание,
Даже имени его.
Не было ж ни слова, ни лобзания! —
На земле двух бедных душ свидание…
Больше ничего.
<1929>
БЛАГОДАТНЫЙ БОГОМАЗ
(иконописец Андрей Рублев)
Как под городом-Москвою богомольной,
В роще-пуще заповедной, златоствольной,
Где ни филин не водился, ни упырь,
Но где жил скворец-чернец и Бога славил,
А отшельник-ельник свечи в небо ставил, —
Древле славился Андроньев монастырь.
Над горою яркотравной, плавносклонной
Встал он, крепкий, крестоверхий, побеленный,
Что корабль для неземного уж пути…
А в янтарнодонной Яузе-речушке
Отражались, как соты, лепясь друг к дружке,
Кельи утлые – приют святых житий.
И живал в одной из них во время оно,
Послушание приняв писать иконы,
Вельми чудный молодой монах Андрей —
Ряса радужным мазком перепелёса,
Сам невзрачный, – худ и ряб, жидковолосый,
Но сияющие пламена очей!
Он, бывало, на духу очистит совесть
И, к труду постом-молитвою готовясь,
Заключится, став для братии чужим…
И разводит на меду, желтках и сусле
Краски новые… И страх, унынье ль, грусть ли —
Лишь Господь знал, что тогда владело им!
Но, когда потом ступал он по подмосткам
В храме троицком, соборе ли московском,
Как бы всё его менялось естество:
Леп и легок. Весь лучился! Даже – куколь…
И – ты мыслишь – сверху голубь реял-гукал?
Нет, сам Дух Святой спускался на него!
И сквозили стены воздухом-лазорем,
И росли-цвели смарагдовым узором
Кущи райских иль Сионских мощных древ,
И лилось-вилось вдоль вый кудрей обилье,
Никли веки, пели губы, стлались крылья
Серафимски-взрачных юношей и дев…
И сокровищем нам стала стенороспись,
По игуменским веленьям, княжьей просьбе
Сотворенная Андроньевским бельцом,
Тихим, трепетным, в веснушинках и оспе,
С дивным даром воплотившим в эту роспись
Мир, желанный им и зримый за письмом.
Мир небесный, что всей грезе русской близок,
Где – криницы, крины… венчик, бела-риза…
Глас Архангельский и лепет Девьих слов…
Мир, где несть ни мужеска, ни женска пола
И где духом пребывал, трудясь, как пчелы,
Благодатный богомаз – Андрей Рублев.
1929
Бурлят ручьи, гурлят ручьи,
Безустальные, вешние,
Под тоненькими травами,
Сугробцами трухлявыми
Канавы путевой…
Стары, вещи, белей свечи
Стоят березы здешние,
А по дороге взрыхленной
Ухмыльчивый, развихлянный
Идет мастеровой.
Идет в село к своим, к родным…
Ручьи же всё поспешнее,
Как шнур креста серебряный —
Давно снятой и небранный, —
За ним, за ним, за ним…
Парнишка – прост, белес, неросл,
А знал уж, видно, разное! —
Хрустит-блестит калошкою,
Несет бутыль с гармошкою,
Да что-то вдруг поник…
Вновь дух берез, вновь дол, где рос,
И дума неотвязная!..
Смяк кепки козырь сломанный,
Свис клок волос соломенный…
К чему он тут? – Навык,
Коль храм – курнуть, коль Бог – ругнуть,
Хрестьяне ж Пасху празднуют…
И эта ль синь весенняя…
И встреча аль видение…
Тоска берет и жуть!
Зовут звоны, плывут звоны,
Пасхальные, трезвонные,
В селе, в избе с иконами,
С яичками исконными,
Куда придет чужим.
Всем праздник, всем… Да не званы,
Как он, непричащенные!..
И стоном чаш из золота,
Что проданы, что пролиты,
Звоны – над ним, над ним…
Спешит к крыльцу, где в солнце дня
Цветут ситца лощеные.
– «Ох, что в пути мне чудилось…
Душа вся взбаламутилась,
Товарищи-родня!
Иду я… Гать. Из леса ж, глядь, —
Пастух уж, что ль, – не ведаю.
Кудряв и бел – красивенький,
Да хлипче, хрупче ивинки,
А сам овцу несет.
Устал, видать… Я ж – хохотать:
– Ну, ну! За яркой этою,
Паршивой окончательно,
Один лишь несознательный
В чащу и топь пойдет! —
А он – добрей и нет, ей-ей! —
Лишь улыбнулся, следуя:
– Найти, мол, запропалую
Тварь сирую и малую —
Нет радости полней! —
И канул в даль… Не из скита ль,
Чьи главы – вона! – светятся,
Тот Человек особенный?..
Не поспрошал я сопьяна,
Глумился, озорной…
Уж так мне жаль! Долит печаль…
Нет, надо с ним мне встретиться!» —
И в голубое залесье,
Где старцы оставалися,
Идет мастеровой.
Ручьи, звоны… Сквозь зеленцу —
Березовое ветвьице —
Пастух с улыбкой алою
Ведет под Свой кров малую,
Заблудшую овцу.
1929
